НИР Права человека в России: традиции, современное состояние, перспективы
РАЗДЕЛ 1. Научное исследование вопросов становления законодательных основ прав человека в России
Создание российского императорского законодательства о правах отдельных сословий. Сословные вольности, права и льготы господствующих групп населения, равно как, и противоположные им ограничения, налагаемые на социальные группы, имеющие низкий, «подлый»[1] или иной непривилегированный статус, с давних времен фиксировались в отечественных законодательных актах. Однако, правовое регулирование этих отношений происходило от случая к случаю и носило бессистемный, разрозненный, ситуативный характер.
На Руси и в России очень долго не существовало полноценных, масштабных актов, которые бы закрепляли, индивидуальные права, если не автономной личности, то, по крайней мере, представителей какой-нибудь отдельной классовой группы, и содержали бы в себе некий компактный, систематизированный перечень, каталог формально определенных, четких и конкретных привилегий, преимуществ, прерогатив, льгот и бенефиций.
Первый значительный шаг в этом направлении был сделан при императоре Петре III, который 18 февраля 1762 г., обнародовал свой знаменитый Манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству»[2]. В нем провозглашалось, что у дворян нет уже «той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была»[3]. Иными словами, дворянам впервые в российской истории была предоставлена свобода от служебной повинности, то есть возможность по своему усмотрению, без государственного принуждения поступать на военную и иную государственную службу. Уволенным в отставку дворянам предоставлялось право беспрепятственно отъезжать в другие государства (свобода передвижения, выезда из своей страны и въезда обратно). Им дозволялось также поступать на службу в заграничных государствах, при условии возвращения в Россию по первому требованию, что представляло собой подтверждение старинного права феодалов служить любому сюзерену.
Однако, Екатерина II, взошедшая на престол спустя несколько месяцев после издания этого Манифеста, не желая принимать поспешные решения по непростому вопросу дворянских вольностей, «временно» отказалась подтверждать этот акт и передала его в особую комиссию, мотивируя это стремлением разработать и изложить дворянские права и вольности более подробно. Ждать пришлось более 20 лет, до того момента, когда наконец-таки была принята «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» от 21 апреля 1785 г. [4] ( далее – Жалованная грамота дворянству), в тексте которой содержался внушительный перечень исключительных прав и преимуществ, пожалованных дворянам:
1. Право на неприкосновенность дворянского достоинства, чести, жизни и имения, которых дворянин не мог быть лишен иначе как на основании решения суда равных, т.е. сословного суда дворян (ст.8-12). Это было возможно только при совершении определенных преступлений (нарушения клятвы, измены, разбоя, воровства всякого рода, лживых поступков, преступлений, за которые назначалось наказание в виде лишения чести (ст.5,6).
2. Вольность и юридическую свободу дворян (ст.17).
3. Дозволение им находиться на государственной службе, продолжать ее или просить от нее увольнения по установленным на том правилам (ст.18);
4. Право выезжать в чужие края и вступать в службу прочих европейских, союзных России, государств (ст.19).
5. Свобода от телесного наказания (ст..15,16). На практике после издания Грамоты 1785 г. также были прекращены и пытки дворян при расследовании преступлений[5]. Эти права не распространялись на бывших дворян, лишенных своего благородного звания по суду.
6. Собственнические права:
- на поземельную собственность;
- именоваться и писаться помещиками своих поместий и вотчин, родовых, благоприобретенных, жалованных (ст.21);
- на все произведения земли, как на поверхности, так и в недрах ее содержащиеся (ст.33,),
- на леса, рыбные ловли, на все имение со всеми угодьями в нем находящимися (34);
- покупать деревни (ст.26);
- на защиту от конфискации или секвестра дворянских имений, кроме как по приговору суда (ст.24).
7. Наследственные права, в том числе сохранение этих прав за наследниками, даже если наследодатель был «осужден по важнейшему преступлению» (ст.ст. 22-23).
8. Права на занятие некоторыми промыслами и торговлей:
- продавать продукцию своих дворянских хозяйств (оптом и в розницу) (ст.27), в том числе за границу (ст.32);
- строить мануфактуры, фабрики и заводы в деревнях (ст.28);
- открывать местные ярмарки и торги (ст.29);
- владеть, возводить и приобретать жилую недвижимость в городах (ст.30);
- открывать в городах промыслы, мастерские и иные «рукоделия» (ст.30).
9. Свобода от постоя, то есть свобода от повинности по расквартированию в дворянском имении военных подразделений, проезжих чиновников и придворных (ст.35). Эта свобода в то время была провозглашена также в текстах некоторых зарубежных актов конституционного характера[6]. Например, она была зафиксирована в III-й поправке к Конституции США, принятой в 1789 г. [7]
10. Свобода дворян от личных податей (ст.36).
11. Право беспрепятственного пользования городским правом (ст.30), то есть статусными правами и выгодами городского обывателя, в том числе правом на участие в городском самоуправлении в случае переезда на жительство в город
12. Право на создание и избрание должностных лиц и органов дворянского сословного самоуправления - предводителей губернского и уездного дворянства, депутатов дворянских собраний, секретарей, а также право на участие в работе этих органов (ст. 37-56)
13. Право назначать из своей среды, посредством выборов, уездных и окружных судей и полицейских чинов (земских исправников) (ст.41-44).
Однако замысел Екатерины II простирался гораздо дальше простого желания облагодетельствовать дворян исключительными привилегиями, тем более, что это могло привести к опасному усилению и без того очень сильных политических и экономических позиций этой социальной группы.
Идея царицы носила более глобальный характер и заключалась в том, чтобы наделить три крупнейших сословия русского общества (дворян, горожан и свободных крестьян) единообразными привилегиями, правами и вольностями, а также предложить каждой из этих социальных групп свою сословную организацию, наделив ее элементами собственного самоуправления. Екатерина, таким образом, предполагала установить социальное равновесие между указанными сословными группами. Это не означало, разумеется, что юридические возможности (льготы, привилегии и права) дворянства, горожан и государственного крестьянства должны были стать тождественными - императрица отнюдь не хотела создавать единую социальную общность, видя в сохранении сословий залог стабильности абсолютистской монархии. Она стремилась лишь к тому, чтобы привилегии отдельных сословий основывались на единых принципах. Именно благодаря этому и должен был возникнуть тот баланс, который мог обеспечить социальный мир в России.
Собственно поэтому 21 апреля 1785 г. вместе с Жалованной грамотой дворянству одновременно была издана еще и «Грамота на права и выгоды городам Российской империи» (Жалованная грамота городам)[8]. При этом по распоряжению Екатерины II был разработан еще и проект третей грамоты – «Жалованной грамоты государственным (казенным) крестьянам»[9].
И пускай эта последняя грамота, из-за угрозы открытого противодействия со стороны дворян, так и осталась неопубликованной, пускай она, как и Жалованная грамота городам, имела искусственный характер[10], делая их нормы стерильными и пустыми. Здесь куда более интересен сам концептуальный замысел, который в своей совокупности может быть охарактеризован, как оригинальная «екатерининская доктрина сословных прав».
Екатерининские «жалованные грамоты» явились первыми в отечественной истории крупнейшими законодательными актами верховной власти, содержащими систематический перечень юридически закрепленных личных прав и привилегий лиц, относящихся к крупнейшим сословиям. Все три грамоты были составлены по единой схеме, по одному клише[11]. При этом структура, юридическая техника и стиль изложения текстов грамот были весьма схожи с зарубежными актами конституционно-правового характера той поры. Тем не менее, ограниченная направленность грамот, только на фиксацию личных узко-сословных привилегий, исключающая из-под действия своих норм представителей иных сословных групп, не позволяет именовать предусмотренные ими вольности, преимущества, привилегии и пожалования, правами человека в их либерально-демократическом значении.
С позиций либерально-буржуазных идеалов права человека - это в первую очередь права индивидов, свободных «атомов» изъятых и максимально, а по возможности полностью, автономных от замкнутых социальных сообществ (сословий, каст, общин, патриархальных семей). Кроме того, это права юридически равноправных сограждан, которые могут стать таковыми только после разрушения прежних сословных и им подобных социальных ограничений. Начиная с эпохи буржуазных революций Нового времени, именно такая смысловая нагрузка института прав и свобод возобладала в правоведении. И она по-прежнему является актуальной в новейшем конституционализме и международном праве XXI века.
«Природные» вольности дворян, привилегии городских обывателей и им подобные правомочия замкнутых социальных групп российского позднефеодального общества, необходимо рассматривать как причудливую эклектику черт феодального и конституционного права, предтечу прав и свобод, их эрзац, но не как их полноценный аналог.
Особенности законодательства регулирующего вопросов свободы подданных Российской империи в XIX - начале XX вв. После Екатерины Великой, проводившей в жизнь доктрину «просвещенного абсолютизма», ее сын, император Павел I, выработал свою, особую, систему, которую можно характеризовать как «просвещенный деспотизм». Ее сущность заключалась в том, что перед российским монархом все сословия признавались равными и имеющими одинаковые права. Цель такого «равноправия», однако, заключалась отнюдь не в либерализации жизни подданных, а в их единообразном и абсолютном служении государству, без каких-либо льготных послаблений и сословных привилегий. Исходя из этих своих концептуальных воззрений, Павел I ликвидировал ряд «екатерининских» дворянских привилегий и начал широко практиковать принятие актов, вводящих те или иные запреты, ограничивавшие сферы личной и политической свободы подданных.
Эта тенденция, продолжилась во времена Николая I и, особенно, в годы правления Александра III, постепенно превратившись в традицию. Суть ее состояла в том, что царское правительство в своих взаимоотношения с подданными, стало отдавать предпочтение не столько практике «всемилостивейшего дарования» льгот, преимуществ и законодательных послаблений, касающихся той или иной сферы свободы личности, сколько, со всей очевидностью, сделало ставку на формирование различных запретительных мер, нацеленных на сужение масштабов этой свободы. Массив воспретительных актов, созданных в рамках такой ограничительной правовой политики, был весьма обширен. Их нормы охватывали все более-менее значимые направления публичной жизнедеятельности российского общества и содержали практически весь арсенал чрезвычайных правовых мер, известных в тогдашней политике.
Важнейшим здесь являлось высочайше утвержденное Императором Положение комитета министров «О мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» от 14 августа 1881 г.[12], в котором были кодифицированы все репрессивные меры в отношении нарушителей общественного спокойствия. В виду своей масштабности (5 разделов, 36 статей) и социальной значимости для определения границ свободы подданных Империи, отдельными зарубежными историками это Положение даже называется «настоящей конституцией» и наиболее важным законодательным актом в истории императорской России в период между отменой крепостного права в 1861 г. и Манифестом 17 октября 1905 г.[13]
К иным законодательным актам, нормы которых носили ярко выраженный запретительно-охранительных характер, относились: «Устав о предупреждении и пресечении преступлений» от 21 декабря 1876 г., (в изд. 1890 г.)[14] и прилагающиеся к нему «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» от 14 августа 1881 г. и «Положение о полицейском надзоре, учреждаемом по распоряжению административных властей» от 12 марта 1882 г., «Правила о местностях, объявляемых состоящими на военном положении» от 18 июня 1892 г.[15], «Положение об управлении крепостями» от 15 сентября 1901 г.[16], Указ «О правилах чрезвычайной охраны на железных дорогах» от 14 декабря 1905 г. [17], Указ «О мерах к пресечению уклонения от прописки видов в городах: Санкт-Петербурге, Москве, Киеве, Харькове, Одессе и Ялте и Санкт-Петербургской губернии» от 18 марта 1879 г. [18]. и др.
Одним словом, на рубеже XIX-XX веков в России центральное место в системе правового регулирования свободы подданных занимало чрезвычайное законодательство, которое изобиловало не столько нормами дозволяющего характера, сколько репрессалиями и запретами. Однако «негативные» запреты не создают новых прав и свобод, они в лучшем случае ограничивают те немногие из них, которые существуют в положительном законодательстве.
И как раз такая, «позитивная» фиксация конкретных прав человека, в рассматриваемый исторический период, была крайне слаба, ввиду чего в законодательстве отсутствовала сколь-нибудь внятная конструкция прав и свобод человека. Этот «нормативный голод» становился все более и более ощутимым по мере развития самосознания российского общества, связанного с беспрецедентными темпами социально-экономического развития России в начале XX века. Эти стремительные изменения, чем далее тем больше вступавшие в противоречие с косностью и инертностью царской дворянско-бюрократической политической системы, породили революционный «тектонический толчок» 1905-1907 гг., одним из проявлений которого стал взрывной интерес общества к демократическим институтам и ценностям, в том числе к аспекту свободы личности и ее прав. Это породило невиданную доселе для отечественной правовой традиции «законодательную горячку», результатом которой стало появление большого количества новейших актов, посвященных правам и свободам.
Среди них центральное место, безусловно, занимает Высочайший манифест от 17 октября 1905 г., «Об усовершенствовании государственного порядка» (Октябрьский манифест или Манифест свобод), провозгласивший намерение царских властей «даровать населению страны незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов»[19]. Этот Манифест, которому бесспорно присущи все черты акта учредительного, конституционного характера, вынудил правительство вплотную заняться выработкой юридических актов, воплощавших в себе новые, более цивилизованные, принципы взаимоотношений государства, общества и личности.
В первую очередь правительственные усилия были направлены на скорейшее создание нормативно-правового базиса для объявленных Октябрьским манифестом политических прав и свобод российских подданных, что диктовалось практическими целями удовлетворения революционных ожиданий общества, а также умиротворения социальных протестов, в том числе пресечения уличных беспорядков, провоцируемых радикалами.
Самыми актуальными в этих условиях являлись свободы собраний, союзов, слова и совести, а также избирательные права жителей Российской империи.
Свобода собраний в дореволюционной России к началу XX века находилась на ранней стадии своего становления Либеральная общественность того времени понимала под свободой собраний возможность всех граждан собираться для той или иной непротивозаконной цели, не спрашивая никакого разрешения у властей[20], возможность свободно собираться на улицах, перекрёстках и иных публичных местах, чтобы вступать там в разговоры и слушать речи [21]. Примерно в таком же ключе разъясняла для своей целевой аудитории сущность данной свободы и подпольная рабочая пресса: «Свобода собраний - это значит, чтобы правительство не запрещало наших сходок, не разгоняло бы их нагайками» [22].
Законодательства об организации и проведения собраний в Российской Империи до 1905 года практически отсутствовало, что объясняется крайней редкостью попыток осуществления таких форм социальной активности в тогдашних российских условиях. Сначала их проведение было крайне затруднительным по причинам ужесточения государственного режима в годы «контрреформ» Александра III (1880-е гг.). Действовавшие в этот период нормы ст.111 «Устава о предупреждении и пресечении преступлений» 1876 г., (в ред. 1890 г.), запрещала «сходбища и собрания для совещания или действия, общей тишине и спокойствию противных». Ст. 113 предписывала полиции на тот случай, «когда соберется народ в шумном и беспорядочном скопище … заставить толпу разойтись по домам, а в случае нужды при недостаточности полицейских средств, могут быть призваны войска» [23]. В силу столь строгих мер «сходбища и собрания» носили эпизодический, локальный характер. В 90-х гг. XX века они на какое-то время практически вообще прекратились, на фоне социальной стабильности, связанной с экономическим подъемом эпохи «виттевской» индустриализации (1890–1905 гг.). Однако обстановка в стране стала существенно меняться в связи с нарастанием напряжения в российском обществе, связанного с неудачами в Русско-японской войне 1904-1905 гг. и последовавшими за этим событиями Первой русской революции.
Впервые право на собрания было упомянуто в Положении о выборах в Государственную Думу от 18 сентября 1905 г. [24] Правда речь в них шла пока что лишь об особых подготовительных собраниях, к участию в которых допускались только лица, имеющие право участия в выборах, а также выборщики. Начальники местной полиции должны были извещаться об этих собраниях за 24 часа. Для присутствия на этих собраниях мог быть назначен один из полицейских сотрудников, наделенный правом закрыть собрание по своему усмотрению.
Однако вскоре, под давлением революционных событий, 12 октября 1905 г. был издан Высочайший указ «Об установлении временных мер в дополнение действующих постановлений о собраниях». Этот акт предоставлял подданным право устраивать собрания без предварительного разрешения администрации, при условии заблаговременного уведомления об этом (за три дня) до момента проведения собрания, или до оглашения о нем в печати, а если собрание планировалось не в том месте, где проживает начальник полиции, то за семь дней до его проведения. При этом местный полицейский начальник обладал правом запретить собрания, цель или предмет занятий которых противны закону, или устройство которых угрожает общественным спокойствию и безопасности. Указ 12 октября 1905 г., допустив принципиальную возможность и определенный механизм реализации свободы собраний, вместе с тем был излишне краток и нуждался в дальнейшей детализации своих формулировок.
Принятый спустя несколько дней после описываемых событий, Октябрьский манифест 1905 г., как уже как уже говорилось выше, обязал правительство даровать населению незыблемые основы гражданской свободы, в том числе свободу собраний. В порядке реализации данной нормы была начата разработка нового, более совершенного акта посвященного этому вопросу. Таким актом стал Указ от 4 марта 1906 г. «О временных правилах о публичных собраниях» (далее – Правила о собраниях 1906 г.).
Правительство разрабатывало и принимало эти Правила о собраниях сразу после разгрома декабрьского московского вооруженного восстания, ввиду чего в итоговом содержании данного акта отразились явно консервативные охранительные тенденции. Причастный к работе над законопроектом С.Ю. Витте объяснял это той необходимостью, что собрания действуют на общество значительно более развращающим образом, чем крайняя пресса, и поэтому их надо строго контролировать [25].
Для реализации этих целей отчасти был позаимствован зарубежный опыт - за образец были взяты некоторые «подходящие» жесткие положения аналогичных рутинерских по своему духу законов - прусского от 11 марта 1850 г. и австрийского от 15 ноября 1867 г.[26]
В общем плане Правилами о собраниях 1906 г. вводилась градация собраний на два вида - публичные и непубличные.
Под непубличными собраниями в нормах рассматриваемого указа понимались собрания, проводимые при участии исключительно одних лишь членов официально учрежденных и законно существующих обществ или союзов, при том условии, что на этом собрании не присутствовали посторонние лица. К таким непубличным собраниям предъявлялись относительно мягкие нормативные требования (они могли проводиться без специального разрешения). При этом, если организованное союзом или обществом собрание устраивалось в специально приспособленных для того общедоступных помещениях (в театрах, концертных и выставочных залах, в зданиях общественных и сословных учреждений и т.п.), то на него льготный режим не распространялся – такое собрание признавалось публичным и могло состояться только по предварительному разрешению полицейских властей.
Публичные собрания (в отличие о непубличных), трактовались законодателем как собрания, доступные неопределенному числу лиц, или хотя бы и определенному числу лиц, но лично неизвестных устроителям такого собрания. Эти собрания проводились с разрешения полиции или губернатора. О месте, времени и повестке публичного собрания необходимо было предварительно, не позднее, чем за трое суток до его открытия, предупредить полицию. Её представитель в обязательном порядке присутствовал на публичном собрании и был правомочен закрыть его[27].
Правила о собраниях 1906 г. налагали запрет на устройство публичных собраний в гостиницах, ресторанах, общественных столовых, кухмистерских [28], трактирах и тому подобных заведениях. Такой запрет был не случайным, если вспомнить, что в 1904 г. во многих городах России устраивались политические банкеты (в ресторанах и иных помещениях), на которых присутствовали сотни людей и произносились смелые речи. На банкетах, устроенных 20 ноября 1904 г. по случаю 40-летнего юбилея введения судебной реформы, ораторы требовали конституции и всеобщего голосования; во многих местах были приняты соответственные резолюции[29]. Такая практика, между прочим, была тогда весьма распространена в ряде европейских стран, в которых было принято проводить различные политические собрания, именно в клубах и ресторанных залах[30].
К числу своего рода послаблений Правил о собраниях 1906 г. относится тот факт, что к публичным собраниям вообще не относились подобные религиозные мероприятия, несмотря на то, что они по своим признакам полностью подпадали под их характеристику.
Временные правила о публичных собраниях 1906 года, ставящие возможность проведения большинства собраний в зависимость от полицейского усмотрения, бесспорно, были проникнуты консервативным духом и вызвали разочарование в среде демократической общественности и вполне справедливо назывались современниками «законом о предупреждении и пресечении собраний»[31].
Государственная Дума первого созыва предпринимала попытки взамен Временных правил принять специальный закон о праве собраний в соответствии с нормами Манифеста 17 октября 1905 г., но все эти попытки остались безрезультатными и вопрос законодательного закрепления свободы собраний был вновь поднят уже только после Февральской революции 1917 года.
Становление свободы союзов в Российской империи. Со свободой собраний в историческом и содержательном плане наиболее тесно связана свобода союзов, которую в современной интерпретации принято называть свободой ассоциаций, или правом на объединения. В новейшем конституционализме свобода союзов понимается как одно из прав человека, регулирующее свободу вступать или не вступать в организации (партии, политические движения, профсоюзы), а также покидать их, право данных организаций исключать своих членов, а также предполагает принцип свободы деятельности общественных объединений и их равноправия.
Несмотря на то, что свободу союзов принято относить к правам первого поколения, в конституционных и административных правопорядках она появилась относительно поздно. Среди прав и свобод, вписанных в тесты первых революционных деклараций конца XVIII (в США и Франции), эта свобода отсутствовала. Она стала входить в повестку дня демократических движений, включаться в конституционные акты европейских буржуазных государств и закрепляться в специальных законах, только начиная с середины XIX века.
Объяснение это тем, что ранние буржуазные революции были нацелены в первую очередь на разрушение феодальной политической системы, покоящейся на социальной структуре, являвшейся фактором, сдерживающим капиталистическое развитие. В канун Великих революций человек все еще оставался встроенным в жесткие рамки сословных, общинно - религиозных (приходских) и семейно-патриархальных сообществ, включенность в которые обеспечивала ему поддержку своего коллектива и социальную защищенность, хотя это и сильно ограничивало индивидуальное развитие личности. Потребности же рыночной капиталистической экономики диктовали необходимость изъять человека из этих рамок, чтобы, во-первых, повысить его социальную мобильность, с целью беспрепятственной эксплуатации его труда в капиталистическом производстве. И, во-вторых, раскрепостить его индивидуальность, его творческие качества, чтобы поставить их на службу опять-таки интересам капитала. Именно поэтому прежние социальные константы (сословия, патриархальная семья, приходская община) были подвергнуты разрушительной деструкции в контексте активного продвижения нацеленных против них буржуазно-революционных идей об отмене сословных ограничений, свободе вероисповедания и атеизма, свободе передвижения и выбора места жительства и др.
Но такое активное продвижение индивидуализма и связанных с ним прав и свобод уже спустя несколько десятилетий привело к обратному эффекту - личность, выйдя из-под опеки старых коллективистских структур, оказалась беззащитной перед натиском негативных факторов и рисков капитализма эпохи первоначального накопления капитала.
В итоге, по меткому выражению ирландца Э. Бёрка, революционные акты, провозгласившие свободы, такие как французская Декларация 1789 г., вывели на сцену «голого дрожащего индивида»[32].
Это перемены выдвинули на повестку дня насущную необходимость в создании нового буржуазного «коллективизма» и привели к самоорганизации, а затем к постепенному признанию государствами таких общественных институтов и практик, которые обеспечивающих групповую защиту интересов индивидуума. Так стали появляться союзы, в том числе профсоюзы, общественные движения, политические клубы, на базе которых стали возникать политические партии.
Последние длительное время были большой редкостью на политическом ландшафте даже тех стран, где первые буржуазные революции наиболее радикально преобразовали социально-политический облик общества. Основоположник современного учения о политических партиях М. Дюверже говорит об этом: «… еще в 1850 г. ни одна страна мира (за исключением Соединенных Штатов) не знает политических партий в современном значении этого термина: мы обнаруживаем течения общественного мнения, народные клубы, философские общества, но отнюдь не партии в собственном смысле слова» [33]. Интерес к партийному строительству в западных обществах стал просыпаться по мере развития парламентаризма и избирательных систем, в процессе продвижения к всеобщему избирательному праву.
Первыми зарубежными законами, регулирующими право союзов, являлись прусский Особый закон о союзах, преследующих общественные дела и интересы, от 11 марта 1850 г., австрийский Закон о союзах и обществах, не имеющих целью получение прибыли, от 15 ноября 1867 г., французский Закон об ассоциациях и религиозных конгрегациях от 1 июля 1901 г.
Однако в России это право длительное время не имело законодательной фиксации, за исключением мало соответствующих реалиям конца XIX века старинных установлений еще времен Екатерины II, касавшихся крайне редких, если не сказать единичных, случаев учреждения обществ (товариществ, братств, собраний), создание которых фактически являлось привилегией аристократии и торгового сословия[34].
Вместе с тем в связи с общим ростом оппозиционности в отдельных слоях общества, в первую очередь в российском рабочем движении, склонном к профсоюзной и иной коллективной самоорганизации в ассоциации различного толка, свобода союзов начинает обретать все больший общественный контекст.
При этом трактовки этого права могли быть весьма разнообразны. Вот как, например, по этому поводу высказывалась подпольная газета «Рабочая мысль»: «Свобода союзов - это значит, чтобы правительство не запрещало рабочих союзов, касс и кружков самообразования, чтобы полиция и охранное отделение не преследовали их участников»[35].
Великие реформы Александра II лишь отчасти коснулись правового положения общественных организаций. В основном это касалось послабления в процедурных вопросах образования обществ и вопроса полицейского администрирования процессов их деятельности.
Действовавший до этого порядок учреждения новых обществ, требовал испрашивания на это высочайшего монарха, что предельно усложняло их создание. Ввиду этого, 12 января 1862 г., при утверждении устава Оренбургского общества вспоможения бедным, Александр II указал: «На будущее время, учреждение обществ для взаимного вспомоществования или с другой благотворительной и общеполезной целью по соглашению с подлежащими ведомствами, предоставить Министерству внутренних дел»[36]. В этот же день был подписан указ «О предоставлении МВД права утверждения уставов обществ для взаимного вспомоществования или с другой благотворительной и общеполезной целью» от 12 января 1862 г. [37]. С 1863 г. аналогичное право разрешать общества при университетах закреплялось за Министерством народного просвещения[38], а утверждение уставов сельскохозяйственных обществ, с 1866 г. передавалось Министерству государственных имуществ[39]. Позднее был издан указ «О предоставлении МВД права утверждения уставов общественных и частных благотворительных заведений» от 3 января 1869 г.[40].
Начиная с 1897 г. правом утверждать уставы различных организаций, получили все министерства в части их касающейся. К императору должны были теперь поступать лишь дела об обществах, просивших о каких-либо особых преимуществах.
В последние годы XIX вв. широкое распространение получили так называемые «нормальные» и «примерные» уставы. Они разрабатывались в министерствах и представляли собой образцы, которыми должны были руководствоваться учредители новых объединений. «Примерные» уставы отличались от «нормальных» тем, что некоторые из них часто носили факультативный характер. С 1896 г. начал вводиться порядок, согласно которому разрешение на открытие ряда организаций, принимавших за основу «нормальные» и «примерные» уставы, давала местная администрация (губернаторы, градоначальники). Если же проект устава был нестандартным, авторским, то он утверждался конкретным министром[41].
Таким образом, для образования обществ требовалось правительственное разрешение, при том, что процедура их создания была заметно упрощена благодаря поэтапной передаче права их учреждения в 60-х гг. XIX в. из компетенции императорской власти в ведение профильных министерств. Начиная же с 90-х гг. XIX в. ранг принятия большинства таких решений продолжал понижаться - таким полномочием теперь наделялось губернское и городское руководство.
Царское правительство также озаботилось оказанием противодействия тенденции к увеличению различных революционных сообществ, издав указ «О противозаконных сообществах» от 27 марта 1867 г.[42].
Следующим этапом в развитии законодательства об общественных организациях стал выход в свет в 1899 г. проект «Гражданского Уложения» [43]. В его XIX - й главе - «Ученые, благотворительные и иные общеполезные общества» впервые была предпринята попытка собрать воедино нормативно-правовые акты различных ведомств, регламентировавшие деятельность общественных организаций, как юридических лиц. Выработке единого подхода к учреждению общественных организаций была подчинена работа Совещания под председательством товарища министра внутренних дел П.Н. Дурново, функционировавшего в 1904 г. в рамках Особого совещания по децентрализации делопроизводства [44].
После издания Октябрьского манифеста 1905 года, официально конституировавшего свободу союзов, в имеющих к этому отношение министерствах развернулась масштабная законопроектная работа по разработке специальных актов, регулирующих порядок реализации этой свободы.
Разработкой одного из проектов («О профсоюзных обществах») занималась межведомственная комиссия под председательством В. Н. Коковцова, образованная в 1905 г. для ускоренной подготовки фабрично-заводского законодательства.
Другой официальный проект разрабатывался Министерством юстиции под названием «Временные правила об обществах и союзах». Первоначальный вариант этого проекта, под воздействием революционных событий 1905-1906 гг. и демократических воззрений отдельных авторитетных чиновников и экспертов, участвующих в проектных работах (министра юстиции С. С. Манухина, профессора Петербургского университета В. Ф. Дерюжинского), содержал в себе немало элементов передовых либеральных доктрин. Проявлялось это в том, что в основу нового законопроекта были положены идеи зарубежных авторитетов в области государственного права, в том числе видного немецкого правоведа Л. фон Штейна. Он отстаивал принцип независимости процедуры учреждения союза от воли и усмотрения исполнительных (административно - надзорных) органов власти, так как это содержало в себе существенные риски субъективизма и предвзятости. Обеспечить соблюдение этого принципа была способна, по его мнению, только судебная регистрация союзов[45].
«Правительственные учреждения, - утверждал Л. фон Штейн, — не касаются вообще образования союзов, но суд ведет регистрацию союзов, обсуждает, насколько удовлетворяют представленные ему уставы требованиям закона, соответственно сему заносит образовавшийся союз на основании его устава в реестр, вследствие чего союз становится юридическим лицом»[46].
Сообразно с этими идеями, проект Министерства юстиции предполагал, что образование союзов, не имеющих целью получение прибыли, должно было происходить «без испрошения на то разрешения правительственной власти» (ст. 1), то есть в явочном, а не в разрешительном порядке. От учредителей союза требовалось предварительное заявление, которое следовало представить начальнику местной полиции - градоначальнику, обер-полицмейстеру, полицмейстеру или же исправнику - не позднее как за две недели до открытия его действий (ст. 5). Вместе с тем явочным порядком, согласно законопроекту, могли образовываться только союзы, которые не обладали правами юридического лица. Создание же союзов, подразумевавших необходимость их наделения правами юридического лица, должно было происходить только путем их судебной регистрации (ст. 15, 18). Принцип «что не разрешено законом - то запрещено» заменялся либеральным догматом «что законодательно не запрещено - то разрешено». Допускалась деятельность всех союзов, за исключением тех, которые имели коммерческие цели, а также цели, противоречащие уголовным законам или общественной нравственности[47].
Сам термин «союз», был инкорпорирован в проект Министерства юстиции под влиянием иностранного законодательства (в основном в подражание французскому и немецкому примерам), тогда как в прежнем российском законодательстве общественные организации, обычно, обозначались понятием «общество». Этот термин («союз»), в свете событий 1905 г., настороженно воспринимался в консервативных правительственных кругах, как, впрочем, отрицательную реакцию, в силу своего очевидного либерализма, вызвал и сам законопроект в целом.
В итоге, как и в случае со свободой собраний, за основу была принята жесткая концепция, предполагавшая передачу полномочий по регистрации и прекращению обществ местным государственным учреждениям - губернским (городским) присутствиям, ведавшим делами об обществах. Это присутствие находилось под непосредственным руководством губернатора (градоначальника). Таковая ключевая норма предопределила весь «охранительный», недемократический смысл Высочайшего Указа Правительствующему Сенату «О Временных правилах об обществах и союзах» от 4 марта 1906 г. [48] (далее Правила об обществах и союзах).
Этот акт сочетал в себе элементы проектов Минюста и комиссии В.Н. Коковцева и распространял свое действие на все общества и союзы, в том числе на объединения представителей наёмного труда, лиц занятых в промышленных и торговых предприятиях, а также на владельцев предприятий (и те, и другие организации именовались профсоюзами).
Согласно тексту указа, обществом считалось «соединение нескольких лиц, которые, не имея задачи получения для себя прибыли от ведения какого-либо предприятия, избрали предметом своей совокупной деятельности определенную цель, а союзом — соединение двух или нескольких таких обществ, хотя бы через посредство их уполномоченных»[49]. Действие «Временных правил об обществах и союзах» не распространялось на те из них, которые преследовали религиозные цели, и на общества, образуемые учащимися в учебных заведениях.
Под угрозой уголовного наказания воспрещались общества, преследующие цели, противные общественной нравственности, или запрещенные уголовным законодательством, или угрожающие общественному спокойствию и безопасности, управляемые учреждениями или лицами, находящимися за границей, если общества эти преследовали политические цели.
«Временные правила об обществах и союзах» не дозволяли несовершеннолетним, а также учащимся низших и средних учебных заведений образовывать общества и участвовать в них. Учащиеся высших учебных заведений допускались к созданию обществ, действующих вне учебных заведений, и к непосредственному участию в таких обществах, лишь в тех случаях, когда данное право определялось уставами вузов, в которых они обучались. Ограничивалось право на создание обществ и союзов для лиц, состоящих на военной, военно-морской и иной государственной службе, а также работающих на частных и государственных предприятиях транспорта и связи[50].
Согласно нормам этих Правил, в ведении губернских (городских) присутствий были сосредоточены практически все вопросы жизнедеятельности общественных организаций, связанные с их открытием, регистрацией, запрещением и закрытием. Общества, желающие пользоваться правами юридического лица, а также общества с отделениями и союзы подлежали обязательной регистрации в соответствующих присутствиях.
Таким образом, был реализован наиболее консервативный вариант «Временных правил об обществах и союзах», который, в сравнении с другими редакциями законопроекта, существенно расширил полномочия администрации в области контроля над реализацией российскими подданными свободы союзов (ассоциаций).
Становление свободы слова (дореволюционный период). Отношения, связанные с возможностью человека открыто и свободно выражать свои мысли (устно или письменно), которые в демократической традиции принято называть свободой слова, всегда находились под пристальным вниманием российского государства. Более того, в Российской империи вопросы словесного самовыражения, к концу XIX века подверглись, пожалуй, наиболее детальной законодательной проработке, в сравнении с другими сферами свободы личности. Правда, законодательные усилия царского правительства выражалось не столько в положительном правовом регулировании словесной свободы разрешительного характера, сколько в выстраивании нормативных запретов с целью ее ограничения. В первую очередь это выражалось в постоянном совершенствовании цензуры печати, как наиболее «опасной» разновидности свободы слова.
Официальное надзорное цензурирование письменных текстов – очень давняя, если не сказать, старинная, политико-идеологическая традиция российской государственности. Еще Стоглавый собор (1551 г.) предпринял меры по надзору за точностью переписывания церковных и юридических текстов [51]. С появлением раскольничьих рукописей репрессивная духовная цензура обрела новый импульс: эти литературно-религиозные тексты по решению центральных органов Московской патриархии предавались официальной анафеме.
Собственно цензура в ее современном виде, именно как цензура превентивная, предварительная, впервые появилась в качестве официальной реакции на возникновение в XV-XVI вв. технологий книгопечатанья при помощи наборного шрифта, что привело к информационной революции, сделавшей письменные тексты массово доступными[52]. В России правительство так же незамедлительно взяло печатное слово под строжайший контроль.
Первая отечественная типография (Московский печатный двор) после своего создания в 1553 г. и вплоть до петровских времен, находилась в исключительной подведомственности правительства, вследствие чего в цензуре ее печатных материалов не было необходимости. Однако издательская деятельность появившихся впоследствии в г. Киеве и г. Чернигове монастырских «вольных» типографий не во всем соответствовала императивам центральных властей. В связи с этим, Петр I своим указом от 5 октября 1720 г. установил, что «никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных в Духовной коллегии и не взяв от оной позволения, в тех монастырях не печатать»[53]. Этот указ стал первым юридическим актом, дополняющим последующую (карательную, репрессивную, a posteriori) цензуру, цензурой предварительной (предупредительной, превентивной, a priori), которая с тех пор и стала преобладающей. Вопросы религиозной цензуры были предписаны Духовной коллегии. Цензура светской печати, в том числе научной публицистики, начиная с 1740-х гг. пребывала под опекой Академической канцелярии Академии наук[54]. В 1783 г. общая превентивная цензура, перешла от Академии к управам благочиния, находящимся в подчинении полицейскому ведомству.
С конца XVIII века, стремясь минимизировать воздействие и распространение либеральных идей европейских революций, подражание которым среди российских подданных угрожало основам российского самодержавия, царское правительство встало на путь укрепления системы светской и духовной цензуры, а посвященное ей законодательство приобретало все более жесткие и реакционные черты. При этом уместно заметить, что доступ к печатному делу длительное время технически и материально был возможен лишь для представителей дворянско-буржуазной элиты. Но даже касаемо этих узких рамок помещичьего и чиновничьего сословий, свобода печатного слова отныне стала восприниматься царским режимом крайне настороженно, а иногда и просто враждебно.
В длинной череде правительственных узаконений, сдерживающих становление свободы печатного и иного слова, первой была серия указов Екатерины II и Павла I. Нормами этих указов учреждались специальные цензурные ведомства по надзору за печатными изданиями, вводился контроль за всякими книгами «кои кажутся сомнительными», ограничивался «выпуск из-за границы всякого рода книг... и музыки» и т.д.[55]
И хотя в 1802 г. Александр I в нескольких своих ранних указах[56] передал цензуру печати из юрисдикции полиции в ведомство народного просвещения, разрешил беспрепятственный ввоз и публикации иностранной литературы в России, а принятый по его распоряжению «Устав о цензуре» 1804 г.[57] явился наиболее либеральным из всех когда-либо изданных в Российской империи, такие «вольтерьянские» попустительства сохранялись недолго. Уже в 1810-1811 гг. большинство цензурных полномочий были возвращены полиции, а после разгрома Декабристского вооруженного восстания 1825 г., в следующем 1826 году был высочайше утвержден новый, Второй «Устав о цензуре» [58], который современники именовали «чугунным», так как он отличался чрезвычайной строгостью и вновь предоставлял широкие возможности для произвольных цензорских толкований. Цензура выделялась в особое ведомство, возглавляемое верховным цензурным комитетом в составе министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел[59]. Определенные смягчения, наблюдаемые в Третьем цензурном Уставе 1828 г.[60], касались второстепенных вопросов, и не меняли в целом полицейский дух и охранительную концепцию российской цензуры.
Среди прочих актов, посвященных цензуре, необходимо отметить утвержденные 06 апреля 1865 г. Александром II небольшие по объему (всего 13 статей) «Временные правила о цензуре и печати»[61]. Они освобождали большинство газет и журналов страны от превентивной цензуры (хотя и при условии внесения предварительного денежного залога).
К концу XIX в российское цензурное законодательство было подвергнуто масштабной кодификации в «Уставе о цензуре и печати» 1890 г. [62] (состоявшем из 302 статей), который включил в себя нормы Второго Устава 1826 г (положений касавшихся духовной цензуры), Третьего Устава 1828 г, Временных правил 1865 г и многочисленных отдельных указов по этой тематике (1863, 1867, 1870, 1872, 1873,1879, 1881, 1882, 1897 гг.)[63]. Столь развитое цензурное законодательство являлось явным диссонансом в сравнении с западными странами, где ограничения свободы печатного слова уже давно полагалось признаком откровенной, а потому недопустимой, реакционности государственной политики. Фактически Россия оставалась последним оплотом цензуры среди ведущих держав современности [64].
К началу XX века вопрос свободы слова в России явно перезрел. На необходимости его скорейшего разрешения постоянно акцентировались усилия видных представителей литературной и либеральной общественности. К таковым, например, относилось прошение, поданное на Высочайшее имя 08 января 1895 г. (с дополнением списка просителей от 27.02 1895 г.), подписантами которого выступили 78 петербургских и 35 московских писателей и журналистов, в том числе такие известные литераторы, как: В.А. Бильбасов (составитель текста прошения), Г.К. Градовский, Н.С. Лесков, М.О. Меньшиков, Н.К. Михайловский, В.И. Немирович - Данченко, К.М. Станюкович, А.П. Чехов и др. Авторы обращения настаивали на том, чтобы правительство осуществило «….пересмотр в законодательном порядке действующего «Устава о цензуре и печати» для уравнения ее с положением журналистики в других просвещенных государствах, на основах законности и правосудия»[65].
Более категоричными были высказывания о свободе слова на страницах запрещенной социал-демократической прессы: «…свобода …слова и печати - это значит, чтобы правительство … не надевало железного намордника на свободное устное и печатное слово рабочего»[66].
Первая русская революция 1905-1907 гг. выдвинула свободу слова в свою первоочередную повестку. Под воздействием революционной радикализации общественных настроений, царское правительство было вынуждено пойти на введение «Временных правил о повременных[67] изданиях» от 24 ноября 1905 г.[68], которыми официально отменялась предварительная общая и духовная цензура изданий, «выходящих в городах Империи» (то есть, за исключением периодических изданий выходящих вне городов).
Однако в полном соответствии с традициями отечественного цензурного законодательства, либеральные послабления свободы слова просуществовали не долго, – уже спустя несколько месяцев, когда революционные протесты пошли на спад, 18 марта 1906 г., были приняты дополнения к ноябрьским Временным правилам, которые означали возврат к старым цензурным традициям. Этой же тенденции были подвержены и «Временные правила для неповременной [69] печати» от 26 апреля 1906 г.[70].
Обращает на себя внимание стремление разработчиков обоих вышеупомянутых актов создать при помощи ряда юридических уловок, видимость новаторских изменений системы цензуры, которые, тем не менее, при более детальном анализе демонстрируют откровенную попытку завуалировать сохранение правительственного контроля над печатью.
Во-первых, была изменена базовая терминология: вместо прежних слов «цензор» и «цензурный комитет», теперь применялись термины «комитет печати» и «члены комитета о печати». Последние, однако, обладали полномочиями, которые, во многом, делали их по сути теми же самыми цензурными органами.
Во-вторых, хотя право выносить окончательное постановляющие решения по цензурным вопросам, было теперь передано из ведения административных органов, в судебную юрисдикцию, высокая степень зависимости российских судов от центральных, губернских и местных органов государственного управления во многом превращала эту норму в фикцию.
Тем не менее, упомянутые Временные правила, регулирующие вопросы печати, имели и позитивное значение, так как их нормы формировали более четкую и детальную правовую регламентацию полномочий ответственных за цензуру должностных лиц, что оставляло меньше места для субъективного усмотрения чиновников и судей. Свобода слова в аспекте деятельности средств массовой информации, получила государственное признание и нормативное закрепление, хотя ее конкретизация в нормативных актах и практическая реализация были обставлены таким количеством условий, ограничений и оговорок, что это существенно минимизировало возможности реализации данной свободы.
Свобода совести в царской России. Социальный запрос на свободу совести, и в первую очередь притязания на обретение ее центрального компонента – права на свободу вероисповедания, имеет, пожалуй, очень давнюю предысторию. Борьба за возможность личности свободно выбирать и исповедовать любую веру, в эпоху средневековья служила первопричиной невероятно жестоких, длительных и упорных религиозных войн и антиеретических преследований. В первую очередь такие эксцессы были свойственны западному миру, так как здесь достаточно быстро была осуществлена институализация механизмов принуждения в делах веры (в первую очередь священной инквизиции), что вызвало сопротивление в обществе.
В Новое время протест против практики принуждения раздался со стороны просвещенческих мыслителей, которые и стали родоначальниками современной философии прав и свобод человека. Однако из-за того, что христианство ассоциировалось с Католической Церковью, идея свободы преимущественно оформлялась вне традиционного христианства и во многом как антиклерикальное и антихристианское движение[71].
Последовавшие за этим первые европейские буржуазно-революционные выступления (война протестантских Нидерландов против католической Испании, противостояние пуритан и католической церкви в Англии и т.д.) также имели очень сильный религиозный подтекст и были тесно переплетены с реформаторским антикатолическим движением. Поэтому, начиная с XVII-XVIII века, свобода совести твердо фиксируется победившей буржуазией во всех без исключения каталогах либерально-конституционных прав и свобод.
В ответ на эти революционные, по сути антикатолические, инвективы, в 1791 г. папа Пий IX назвал религиозную свободу «чудовищным правом», это осуждение в 1864 г. повторил и папа Пий IX[72], который также признал святотатством существование прав человека отдельно от божественных прав. Римский папский престол на долгое время осудил самый принцип прав человека. Однако уже спустя сто лет с небольшим, в 1891 г., папа Лев XIII, ввиду резких общественных изменений, присущих промышленному обществу, указал на наличие социального католицизма и необходимость принятия во внимание социальных прав[73], тем самым задав тон в дискуссии о вопросе создания прав второго поколения.
В XVI веке в русском православии, возникает идея применения церковного принципа соборности в общественно-политической сфере. Соборность, принесенная с церковной почвы в государственную жизнь, стала пониматься как проявление совместных усилий всех слоев общества в решении общих проблем и задач, когда личные интересы, отходят на второй план. Этот мировоззренческий концепт во многом стал отражением ментальности русских людей, чуждых узкокорыстному индивидуализму. Поэтому, когда в эпоху Старообрядческого раскола (середины XVII века) перед каждым православным впервые значимо встал вопрос о необходимости неизбежного выбора между двумя альтернативами (старообрядческой и официальной), его решение рассматривалось как стремление к общей чистоте веры, а не как борьба за индивидуальную свободу вероисповедания. В споре за чистоту победить должно было только одно из этих течений, причем победить абсолютно, бескомпромиссно, так как ментальность русских людей времен «Бунташного века» не допускала какого-либо сосуществования различных христианских направлений и уж тем более в рамках какой-то непонятной и ненужной свободы вероисповедания. Это, а также жесткое преследование раскольников-старообрядцев официальными царскими властями, свидетельствовало не просто об отсутствии свободы совести в тогдашней России, а о том, что она вообще не стояла на повестке дня общества и государства. Этим во многом объясняется отсутствие сколь-нибудь значимой альтернативы официальному православию, которая смогла бы конкурировать с православным христианством и хотя бы отдаленно была сопоставима по масштабу с антикатолической европейской Реформацией. Из этого следует и непоколебимость позиций православия, как официальной идеологии Российского государства, которые она прочно занимала вплоть до революционных потрясений первых лет XX века.
Даже когда Россия преобразовалась в Империю, воспринявшую многие западные веяния, и в состав которой вливались все новые и новые народы, исповедовавшие иные религии, монолитное единство и доминирование официального православия оставались неизменным в своей основополагающей сущности.
К концу XIX века российское законодательство, в зависимости от степени приоритетности и допустимости (терпимости) того или иного религиозного течения, выделяло:
1) православную церковь, которая законодательно была наделена официальным статусом «первенствующей и господствующей»;
2) религии, обладавшие непривилегированным статусом «терпимых»:
- «инославные», то есть все иные христианские, не относящиеся к православию, вероисповедания (римско- и армяно-католическое, армяно-григорианское, евангелическо-лютеранское и евангелическо-реформатское);
- «иноверные» - все нехристианские вероисповедания (мусульманство, иудаизм, буддизм (ламаизм) и языческие верования);
3) «гонимые» религиозные течения (некоторые секты, главным образом, «отпавшие от православия», связанные с изуверством: федосеевцы, странники, скопцы и др.).
Полностью каких либо прав были лишены «гонимые» течения, тогда как «инославные» и «иноверцы» пользовались определенной автономией и, в целом, имели возможность жить согласно своим верованиям и традициям. Но на фоне пользующегося безусловной поддержкой государства православия, другие вероисповедания были стеснены рядом существенных ограничений, и прежде всего, касательно права проповеди своего учения, в том числе в рамках школьного обучения, в армии и иных государственных институтах и т.п.
Повседневной жизни неправославных подданных Российской Империи сопутствовало большое количество неудобств, связанных с ограничениями в сферах образования, брака и семьи, продвижения по военной и государственной службе и т.д. Показателен факт отлучения от церкви в феврале 1901 г. Л.Н. Толстого, которое явилось ярким, резонансным примером отсутствия в России сколь-нибудь внятных религиозных свобод. Одиозный религиозный клерикализм являлся постоянным объектом критики со стороны той части общественности, которая ориентировалась на западные конституционные ценности.
Признавая важность сохранения православных устоев для идейной монолитности и стабильности тогдашнего российского общества, тем не менее, признать, что для начала XX века религиозная политика царского правительства была излишне консервативной и не во всем соответствующей динамике социума времен бурного развития капитализма. Жизненные реалии требовали если не революционных изменений, то хотя бы элементарных послаблений в этом вопросе.
Осознавая опасность дальнейшего игнорирования этих тенденций, царское правительство 26 февраля 1903 г. опубликовало Манифест «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка»[74]. В нем указывалось на необходимость неуклонного соблюдения властями «… заветов веротерпимости», и, при условии сохранения за православной церковью «первенствующей и господствующей» позиций, «…предоставить всем подданным инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужения»[75].
Манифест, однако, с юридической точки зрения представляет собой не столько императивный нормативный акт, сколько призыв, торжественное обращение, декларацию о намерениях и его положения нуждались в более четкой и детальной регламентации в текущем законодательстве.
Первый шаг в направлении реализации положений этого манифеста касавшихся вопросов веротерпимости, власть сделала 12 декабря 1904 г., когда был принят одноименный указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка»[76], В этом императорском указе, среди прочего, содержалось поручение Комитету министров пересмотреть законодательство о правах раскольников и «иноверцев» в широком смысле слова и срочно принять административные меры к устранению религиозных стеснений, прямо не установленных в законе.
Конкретное же законодательное закрепление элементов свободы совести впервые в отечественной истории произошло 17 апреля 1905 г. в Указе «Об укреплении начал веротерпимости» [77], принятом под революционным прессингом 1905-1907 гг. В нем недвусмысленно заявлялось о стремлении государственной власти принять «действительные меры к устранению стеснений в области религии» и обеспечению «свободы верования и молитв». Впервые юридически возможным и ненаказуемым признавалось отпадение (переход) из православия в иную христианскую веру; старообрядцам разрешалось строить церкви и молельни, открывать школы; католикам и мусульманам облегчались условия строительства и ремонта культовых зданий; провозглашалась свобода богослужений и преподавания в духовных школах на родном для верующих языке; старообрядцы и сектанты уравнивались в правах с лицами инославных (терпимых) исповеданий в отношении заключения ими смешанных браков с православными и т.д.
Для своего времени этот акт был огромным прорывом в вопросе становления начал свободы совести, «пробившим брешь» в невероятно консервативном до того момента законодательстве, регулирующем вопросы религии в России. Однако, одного императорского указа, состоящего всего из 17 пунктов, было явно недостаточно. Сложная, многоконфессиональная религиозная жизнь России требовала детальной регламентации в большом количестве законов и подзаконных актов. Тем более, что в принятом спустя несколько месяцев знаменитом царском Манифесте от 17 октября 1905 г. обещание даровать свободу совести снова было подтверждено, но теперь, исходя из логики его норм, этот вопрос на законодательном уровне должен был быть разрешен впервые создаваемым российским парламентом - Государственной думой.
В связи с этим, Министерством внутренних дел по поручению правительства П.А. Столыпина была проведена масштабная законопроектная работа, в результате которой в Думу было внесено семь проектов, застрагивающих различные значимые аспекты религиозного вопроса, что свидетельствовало о глубине и масштабе замысла царского правительства в разрешении данной проблемы[78].
Однако частые перевыборы нижней палаты парламента - Государственной Думы, консерватизм его верхней палаты - Государственного Совета, а также личная позиция П.А. Столыпин, который пытался сохранить господствующие позиции православной церкви, сделав при этом некоторые послабления в отношении иных вероисповеданий, не позволили консолидировать усилия высших органов власти в принятии вышеупомянутых законопроектов.
Зато без особых осложнений были приняты законы, касающиеся второстепенных вопросов деятельности религиозных объединений: «О предоставлении Московскому Евангелическо-лютеранскому генерал-суперинтенданту ежегодно собирать консисторский синод»; «О порядке возведения римско-католических духовных лиц в звание прелатов и каноников и разрешения совмещения духовных должностей»; «О предоставлении проповедникам Рижского пробстского округа созывать в пределах округа пасторские синоды»; «Об изменении личного состава реформатских заседаний генеральной и местной евангелическо-лютеранских консисторий»; «Правила деятельности мариавитов»[79].
Противоречия в государственной религиозной политике не были сняты и после введения в действие Основных государственных законов Российской империи 23 апреля 1906 года, в главе 7 которых, с одной стороны по-прежнему сохранялся приоритет веры «…Христианской Православной Кафолической Восточного Исповедания» (ст. 62 Основных законов), а с другой стороны устанавливалось, что свободой веры могли пользоваться все « … не принадлежащие к господствующей Церкви подданные Российского Государства» (ст.66). Причем такая свобода предоставлялась «…не токмо Христианам иностранных исповеданий, но и Евреям, Магометанам и язычникам…» (ст.67), то есть иноверцам. Гонимые сектанты оставались по-прежнему вне закона.
После вступления России в Первую мировую войну, аспект свободы совести вовсе исчезает из актуальной повестки высших органов государственной власти, все внимание которых переключилось на решение задач военного характера и которые не были склонны проводить непредсказуемые преобразования в таких чрезвычайных обстоятельствах.
К тому же можно в определенной мере утверждать, что религиозный вопрос в последние годы Российской империи во многом утратил свою остроту для ее жителей. Как пишет об этом британский советолог Дж. Хоскинг, российская жизнь долгое время находилась в авторитарной «…сфере влияния идеологии, якобы религиозной, но проводимой государственными средствами, вследствие чего теряющей большую часть своего духовного потенциала… Россия созрела для перехода власти к общепризнанной светской идеологии, характеризующейся неявными религиозными обертонами, чем фактически и был марксизм, особенно в большевистской интерпретации»[80]. И с этим мнением скорее стоит согласиться, если учесть, с какой легкостью, спустя буквально несколько лет после свершения Великой Октябрьской революции, миллионы православных, инославных и иноверцев перешли на почву бескомпромиссного атеизма и ортодоксального коммунизма, активно соучаствуя в антицерковных погромах, гонениях на священников и остракизме тех сограждан, которые продолжали исповедовать религию.
Избирательные права российских подданных. В отечественной политической традиции первыми органами публичной власти, которые формировались на началах классической выборности, были земские учреждения, созданные в ходе Великих либеральных реформ 1860 -1870--х гг. Соответственно тогда же впервые в российском законодательстве были закреплены избирательные права подданных, хотя они и не имели полноценного, всеобщего характера.
Сюда относились, введенные императорскими указами Положение «О губернских и уездных земских учреждениях» от 01 января 1864 г.[81] и «Правила о порядке приведения в действие положения о земских учреждениях» от 25 мая 1864 г. [82], а также значительное количество высочайше утвержденных мнений Государственного совета, указов Правительствующего Сената[83], циркулярных предложений Министерства внутренних дел, министерских распоряжений и указаний губернским начальствам[84].
Избирательное право российских подданных в это время еще отнюдь не было повсеместным и всеобщим, о чем свидетельствуют ограничения, содержащиеся в упомянутых законодательных актах. Они сводились к тому, что выборы осуществлялись только в уездные земские собрания, но не проводились на губернском уровне. Изъятием из принципа всеобщности являлось также то, что земства избирались не повсеместно, а только в 34-х центральных великорусских губерниях, при исключении из этого процесса регионов Сибири, Севера и национальных окраин. Кроме того, выборы были не прямыми, как того требуют классические стандарты демократии, а многоступенчатыми. Но, главное, нормативно фиксировалось юридическое неравноправие подданных при осуществлении ими активного и пассивного избирательного права.
Полноценность активного избирательного права лиц, участвующих в формировании земских учреждений зависела от их имущественного ценза, исходя из которого, избиратели распределялись по трем неравноправным избирательным классам (куриям[85]) [86]. Женщины реализовывали свое активное избирательное право через уполномоченных или близких родственников, что являлось несколько необычным для зарубежного избирательного права той эпохи.
Существовали ограничения и касательно пассивного избирательного права, то есть, в права выдвигать свою кандидатуру и избираться земским гласным (земским депутатом). Таким правом, например, не обладали женщины, духовенство, отдельные категории должностных лиц.
В отличие от уездных обывателей, задействованных на земских выборах, по отношению к горожанам, участвующим в формировании органов городского самоуправления (городские выборы), был реализован несколько иной подход. Регулирующие организацию и процедуру этих выборов нормы «Городового положения» от 16 июня 1870 г. [87] еще более явно, чем Положение о земских учреждениях, проводили буржуазный принцип имущественного ценза избирателя. Право голосования приобретали городские «обыватели» независимо от их сословной принадлежности. Многоступенчатые выборы осуществлялись в трех избирательных собраниях, которые формировались из трех разрядов - крупных, мелких и средних налогоплательщиков, Каждое собрание избирало равное число гласных городской думы. На городских выборах применялись такие же ограничения по цензу пола и возраста, как и на выборах в земские учреждения.
Положенный в основу земской и городской избирательных систем имущественный ценз и заимствованная в Пруссии трехразрядная избирательная система (по трем земским куриям и по трем городским разрядам), ограничивали число подданных, участвующих в земском и городском самоуправлении. К примеру, если в г. Москве согласно переписи населения 1871 г. проживало 601 тыс. 969 жителей, то избирательным правом по нормам Городового положения 1870 г. из них пользовалось всего 20 тыс. 579 человек, что составляло около. 3% московского населения[88].
Справедливости ради, стоит отметить, что всеобщего избирательного права в XIX веке не существовало ни в одной стране мира, а ценз имущественной состоятельности, в том числе обладания земельной и иной недвижимостью, ценз наличия образования, ценз оседлости и др., являлись обычным делом для избирательного законодательства даже самых демократичных из тогдашних государств. Но сами по себе эти цензы не столь уж и существенны для уяснения принципиальных различий между избирательными правами в их новейшем, либеральном смысле и прежними сословно-феодальными правами - привилегиями выборности (например, при формировании составов Земских соборов XVI-XVII вв. или уездных и губернских дворянских собраний XVIII в.). Здесь важнее было другое, а именно то, были ли избирательные права потенциально доступны каждому? Это становилось возможным только тогда, когда данные права переставали жестко детерминироваться сословной принадлежностью человека, которую в прежней замкнутой феодальной системе он практически был не в состоянии изменить. В отличие от этого, соответствие имущественному, земельному или образовательному цензу находилось в прямой зависимости от интеллектуальных, физических и волевых качеств человека, а не от факта его сословного статуса. Это существенно меняло социальный масштаб избирательного права, так как многократно увеличивало возможности доступа человека из непривилегированных слоев общества к демократическим избирательным институтам, ибо теперь это напрямую зависело от его материальных или образовательных карьерных успехов, а нет от изначально заданной врожденной константы социального происхождения.
Теперь такие возможности, пускай и в усеченном виде, были предоставлены и подданным Российской империи. Однако распределение избирателей на выборах земских и городских гласных по трем избирательным классам, хотя и осуществлялось в основном на базе имущественного ценза, отчасти все же испытывало влияние пережитков сословной (феодальной) стратификации общества.
В более гипертрофированном виде эта ограничительная тенденция была развита в консервативной земской контрреформе Александра III, которая воплотилась в текстах новых Положений о губернских и уездных земских учреждениях от 12 июня 1890 г. и Городовом положении от 11 июня 1892 г[89].
Первый акт фактически восстановил сословный характер выборов, что вполне очевидно следует из тех его норм, которые существенно усложнили, в сравнении с ранее действовавшим законодательством, избирательную процедуру для представителей 3-й курии (сельских обществ) и сократили количество избираемых ими гласных (депутатов) земских учреждений. Вдобавок к этому, новое Положение о земских учреждениях существенно увеличило количество гласных от 1-й курии (съездов землевладельцев). Это привело к тому, что земские собрания превратились, в сущности, в прежние дворянские собрания.
Столь же регрессивный характер носила и городская «контрреформа» 1892 г., в результате которой избирательное право стало предоставляться только наиболее состоятельным горожанам, которые представляли собой явно меньшую часть городского сообщества. Имущественный ценз здесь существенно возрос, ввиду чего трехразрядная система выборов городских гласных была упразднена за ненадобностью. Это обстоятельство сильно повлияло на количественный состав городских избирателей, который в результате законодательных изменений уменьшился в 6-8 раз (до 0,5% - 2% всего городского населения) [90].
Комбинирование цензового и куриального принципа сохранялось в российском законодательстве, регулирующем избирательные права российских подданных на протяжении всей досоветской эпохи. Именно на этих принципах, вплоть до последних дней Империи, базировались все многочисленные нормативные акты, принимаемые на всех этапах непоследовательного генезиса российского избирательного права.
Это отразилось и на избирательных правах российских подданных, во время их участия в выборах депутатов первого в отечественной истории национального парламента - Государственной Думы Российской Империи.
Как известно, создание такого органа встало на повестку дня, ввиду нарастания революционных протестов к лету 1905 года. При этом правительство полагало, что сможет погасить волнения путем формирования законосовещательного представительного органа с ограниченными полномочиями[91] и предоставлением избирательных прав лишь лицам, «владеющим собственностью» [92]. При этом из избирательного процесса предполагалось исключить целые категории населения: женщин, лиц моложе 25 лет, военнослужащих, находящихся на действительной службе, учащихся, «бродячих инородцев» (т. е. народы, которые вели кочевой образ жизни), всех неимущих - рабочих, ремесленников, батраков, деревенскую бедноту, не являющуюся домохозяевами. Как результат - 85% мест в Думе должно было отойти помещикам [93].
Но уже спустя два месяца, когда революционная ситуация резко обострилась, царь в своем Октябрьском манифесте 1905 г. [94], был вынужден принять на себя обязательство придать Думе полноценный законодательный характер, при том, что она будет формироваться на основах дальнейшего развития «начала общего избирательного права».
11 декабря 1905 года в предыдущее, августовское избирательное законодательство были внесены соответствующие поправки [95], которые, однако, по-прежнему сохраняли куриальный принцип голосования избирателей. Было учреждено четыре курии: землевладельческая, городская, рабочая и крестьянская. По нормам представительства они существенно различались – 1 выборщик делегировался на выборы от 2 тысяч населения в землевладельческой, от 4 тысяч – в городской, от 30 тысяч – в крестьянской и от 90 тысяч – в рабочей куриях. В результате соотношение распределяемых между куриями мест в Думе составляло: крестьяне - 43%, землевладельцы - 32%, горожане - 22%, рабочие - 3% выборщиков [96].
Причем этот порядок подготовки и проведения выборов устанавливался только для регионов центральной Великороссии. Что же касается окраин империи, то на них распространялись особые акты. Вполне понятно, что сформированную по таким правилам Государственную Думу нельзя было считать всенародно избранным представительным органом. Хотя это не смогло полностью предотвратить избрание в новый парламент значительного числа радикальных и умеренных оппозиционеров, депутатская деятельность которых создавала большие затруднения для правительственной политики по умиротворению революции.
Поэтому при первой же политической возможности («Третьеиюньский» государственный переворот»), избирательные законы 1905 г. были ужесточены. В день переворота, 3 июня 1907 г., было принято новое Положение о выборах в Государственную думу. В общем плане оно сохранило куриальный принцип прежней избирательной системы. Выборы были по общему правилу двухступенчатыми, а для крестьян четырехступенчатыми. Только для крупных городов (С.-Петербург, Москва, Рига, Варшава, Киев) представительство было прямое. Общее число избираемых в Думу депутатов сократилось с 524 до 442. Кроме того, прежде единая городская курия была разделена на два разряда (владельцев крупной недвижимости и остальных городских избирателей). Также было существенно увеличено представительство земледельцев (с 32,7% до 49, 6%), и в какой-то мере - горожан (с 22, 5 до 26,3%). При этом число выборщиков от крестьян уменьшилось в два раза и составило 22%[97]. Рабочее представительство осталось практически неизменным, но его и так уже было некуда уменьшать - их квота составляла всего 6 депутатских мест, что составило менее 2% от общей численности мандатов.
Оценивая результаты законодательных усилий Российского государства в сфере правового регулирования свободы личности, предпринимаемых в дореволюционную эпоху, можно резюмировать, что они зачастую находились на уровне прогрессивных тенденций своей эпохи.
Например, екатерининские сословные реформы 1780-х гг. проводились спустя всего лишь несколько лет после принятия французской революционной Декларации прав человека и гражданина 1789 г. и за несколько лет до вступления в силу Билля о правах США. При этом на тот момент потенциал революционных либеральных ценностей был еще не вполне очевиден, а их будущее виделось не совсем однозначным даже для самих участников событий во Франции и Северной Америке. На этом фоне концепция сословных прав, предложенная Екатериной II–й, смотрелась, как возможная альтернатива революционному хаосу и непредсказуемости французских и американских либеральных экспериментов. Тем более что она представлялась вполне прогрессивной на фоне косности и реакционности законодательств большинства европейских монархий.
Тоже можно сказать и о реформах, проведенных в начале XIX века Александром I-м, чьи смягчения цензурного законодательства, либерализация университетских свобод и т.п. весьма выгодно отличались от альтернативного ему в тот период бонапартистского авторитаризма. Равно как беспрецедентными для своего времени по степени либерализма были отдельные реформы Александра II (1860-1870-х гг.), так же как и весьма передовыми по своему содержанию и замыслу являлись Октябрьский манифест Николая II-го и сопутствующее ему законодательство 1905-1906 гг.
Вместе с тем, при последних российских монархах проявилась тенденция, которая в итоге стала печальной русской политико-правовой традицией: проведение царскими властями вынужденных либеральных послаблений, в тот момент, когда они оказывались под прессингом неблагоприятных социальных обстоятельств, в том числе под воздействием революционных выступлений, и незамедлительное ужесточение законодательства, при первых же признаках спада протестных движений и иных кризисных явлений.
Столь упорное нежелание царского правительства идти на либеральные уступки, во многом объясняется воздействием на него со стороны все более утрачивающего историческую динамику и чувство реальности, дворянского класса. Весьма показательным, в связи с этим является, факт блокирования «социальных лифтов», позволявших талантливым и активным представителям «неблагородных» слоев общества рекрутироваться в российскую элиту. Наиболее известными здесь были законодательные, по своей сути сословные, ограничения, права на образование[98] и на приобретение выходцами из трудовых классов дворянского (а значит наиболее престижного и самодостаточного) социального статуса[99] .Эта, поистине роковая социальная политика, в перспективе вела российское государство к саморазрушению, ибо прогрессивная государственная организация должна стремиться к интеграции, а не стратификации общества.
Аккумулируя огромную ренту, в форме выкупных платежей за предаваемую крестьянам в ходе ликвидации крепостничества помещичью землю, правящий дворянский класс, в своем большинстве, вел праздный, по сути, паразитический, образ жизни, со свойственными ему чрезмерной роскошью и нерациональным расходованием материальных ресурсов (многие из которых к тому же расходовались элитой в зарубежной индустрии развлечений и вкладывались в иностранные финансовые инструменты). Растрачивая свои огромные средства не на благо модернизации России, а именно не на капиталовложения в ее промышленность, аграрный сектор, образование, инфраструктуру, а на поддержание статусного аристократического образа жизни, дворянство, тем самым демонстрировало непонимание происходящих в стране перемен. Оно перестало проявлять соответствующую своему доминирующему социальному и экономическому положению должную сопричастность с решением стоящих перед обществом насущных проблем.
Желая сохранять сложившееся положение вещей как можно дольше[100], правящая дворянско-бюрократическая элита, прикрываясь патриотическими консервативными лозунгами, искусственно блокировала окончательный демонтаж феодальной сословной структуры, находящейся в безусловном противоречии с объективными социальными законами бурно развивающегося параллельно с этим русского капитализма. Будучи зашорена узкокорыстными и узкоклассовыми стремлениями, пассивная царская элита утратила динамизм, историческую перспективу и перестала соответствовать задачам инновационного развития руководимого ею общества и страны.
В общем ряду многочисленных фатальных ошибок царского правительства, стоящего на службе интересов дворянского истеблишмента особняком стоит крайне непоследовательная политика по вопросу общепризнанных в тогдашнем цивилизованном мире прав человека. Из раза в раз, давая подданным либеральные послабления, а затем, отнимая даже те мизерные права и свободы, которые хотя бы в малой мере могли примирить интересы личности, общества, государства и капитала, царское правительство вело явно недальновидную и гибельную политику, которая рано или поздно должна была привести к неконтролируемому социальному взрыву. Более того, неоправданно долгое, растянувшееся на многие десятилетия решение вопроса предоставления подданным более-менее внятных и устойчивых прав и свобод личности, неоднократные «приливы и отливы» в этом вопросе, привели к тому, что общество перешло на более высокий уровень запросов, ожиданий и перспектив. Пожалование действительных буржуазно-конституционных прав и свобод к 1917 году утратило для большинства жителей России насущный интерес.
Неразвитость, и, в конечном счете, поражение идеологии либеральных прав и свобод в царской России, низкий уровень интереса, если не сказать безразличие, к ним со стороны рядовых слоев населения, объясняется также тем, что данные свободы по преимуществу были ориентированы на обеспечение именно буржуазных интересов. Создание легальных партий и союзов, открытие печатных изданий, проведение масштабных общественных акций, осуществление пассивных и даже активных избирательных прав, требовало немалых материальных затрат и поэтому было доступны только имущим слоям населения.
Такими масштабными ресурсами, необходимыми для практического воплощения либеральных прав, обладала в первую очередь буржуазия. Именно класс капиталистов имел реальную возможность приобретения политической власти и получения через посредство буржуазного государства доступа к эксплуатации национальных ресурсов.
В тоже время трудовые классы, составляющие большинство российского населения, обретя в ходе трех русских революций и Мировой войны самосознание, желали уже не просто защиты своих индивидуальных интересов от вмешательства со стороны государства, а только это, и не более чем это, могли гарантировать ограниченные либеральные права и свободы первого поколения. Российское общество в своей основной, непривилегированной части, уже хотело гораздо большего: социальной защиты от рисков индустриального общества, активного содействия государства личности в приобретении ею новых социальных (экономических, культурных, духовных) возможностей, а главное – создания условий для реального включения человека в процесс модернизации страны, обретения принципиально новых социальных горизонтов и перспектив.
Либерально-буржуазный конституционализм с его акцентом на политические и личные права человека, будучи по своей природе нацелен в первую очередь на обслуживание и защиту интересов собственнических классов капиталистического общества, ни при каких условиях не мог способствовать достижению этих народных чаяний в ближайшей и даже среднесрочной перспективе.
Решение этой подлинно исторической миссии взяло на себя государство принципиально нового типа, Советское государство, на знаменах которого, вместо отжившего лозунга «Православие, самодержавие, народность!», и в противовес либеральному девизу «Свобода, равенство, братство!», был начертан новый великий идеал: «Кто был никем - тот станет всем!».
Столь масштабная историческая задача потребовала от новой советской власти кардинальной перестройки всех сущностных основ взаимоотношений государства и личности. Поэтому с первых дней советской власти, начинается становление совершенно оригинальной, советской системы прав и свобод личности, лишь отчасти, да и то только по формальным признакам, похожей на либерально-западную систему
Начальный этап становления советской системы прав и свобод трудящихся. Уже на второй день после победы Октябрьского вооруженного восстания, принятый 26 октября (08 ноября) 1917 г. «Декрет о земле» [101], предоставил всем трудящимся гражданам (без различия пола), беспрецедентное право уравнительного землепользования, упразднил право частной собственности на землю и ввел запрет наемного труда.
Через неделю вступила в силу «Декларация прав народов России (2(15) ноября 1917 г.)[102], которая упраздняя всякие национально-этнические ограничения прав личности, провозглашая:
- равенство и суверенность народов России;
- право народов на свободное самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельных государств;
- отмена всех национальных и религиозных привилегий и ограничений;
- свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп.
Но первым, по-настоящему крупным актом, советской власти, имевшим учредительный характер, стала «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», принятая 12 (25) января 1918 г[103]. Вплоть до принятия Конституции 1918 г., она выполняла роль основного закона, ввиду чего зачастую именуется «малой» советской конституцией.
В самом названии этого акта просматривается попытка провести параллель с буржуазно-либеральными декларациями, выработанными в конце XVIII века (в США времен становления независимости и в революционной Франции). Но эти совпадения, прослеживаются только лишь в названии. В содержательном плане данный учредительный акт преимущественно был посвящен юридическому закреплению факта установления Советской власти, объявлению ее политических принципов и целей, в то время, как собственно о правах человека в их современной общепринятой трактовке здесь говорилось не так уж и много. Кроме того уже из самого названия этого документа следовало, что в нем шла речь о правах наиболее крупной части российского общества - трудящихся (рабочих, крестьян), что подразумевало изъятие из-под его действия всех «нетрудовых» элементов (дворянства, буржуазии, духовенства, царской бюрократии, зажиточной интеллигенции и сопутствующих им социальных групп).
Так, в норме п.1 ст. 2 Декларации развивалось положение «Декрета о земле», касательно того, что весь земельный фонд «…передается трудящимся без всякого выкупа, на началах уравнительного землепользования»[104].
Важно при этом еще раз отметить, что трудящиеся (в большинстве своем, разумеется, являвшимися крестьянами) наделялись лишь правом пользования землей («землепользования»), но ни в коем случае не правом частной собственности. Более того, как раз этой же нормой ст.2 подтверждалось окончательное и бескомпромиссное упразднение института частной собственности на землю, провозглашенное в Декрете о земле. При этом весь земельный фонд, равно как и «…все леса, недра и воды общегосударственного значения, а равно и весь живой и мертвый инвентарь, все поместья и сельскохозяйственные предприятия» объявлялись «…общенародным достоянием»[105], то есть публичной (государственной) собственностью.
Вместе с тем, с позиций либеральной идеологии, право человека на частную собственность является экономической основой и предпосылкой для осуществления всех иных прав и свобод человека. Отказ большевистского правительства от права частной собственности на землю, с его заменой всего лишь на институт права пользования, приводил к уменьшению степени распространения воли человека на землю, как объект материального мира. В аспекте либеральной доктрины такая замена правомочий представляется явным умалением материальной независимости человека и означает кардинальное сокращение пространства индивидуальной свободы и составляющих ее прав, в первую очередь имущественного свойства.
П..3 ст. 2 Декларации наделял трудящихся правом рабочего контроля (над производством и распределением продуктов и связанными с ними процессами в промышленности). Такой контроль был актуален в первые месяцы Советской власти, когда наблюдался стихийный захват рабочими промышленных предприятий, на которых они трудились. Рабочий контроль в дальнейшем был переформатирован новыми властями в одно из направлений так называемой «красногвардейской атаки на капитал» - политики, направленной на борьбу с производственным саботажем «старорежимной» технической и управленческой администрации, а также на экспроприацию частных промышленных предприятий с целью их скорейшей национализации в пользу рабоче-крестьянского государства. После завершения процесса государственного обобществления промышленности, к концу Гражданской войны[106] рабочий контроль, утратил какой-либо практический смысл, равно как и право на его осуществление.
В п. 1 ст. 3 рассматриваемого акта был упомянут принцип свободного самоопределения наций, который перекликается с одноименным правом, относимым нынешним конституционализмом XXI века к так называемым «коллективным» правом или правам «третьего поколения». Но основатели большевистского государства отнюдь не вкладывали в этот принцип буквального однозначного смысла, означающего возможность той или иной нации самостоятельно определять степень своей государственно-политической самостоятельности.
Один из видных идеологов большевизма Н.И.Бухарин прямо писал, что нужно говорить не о праве наций на самоопределение, а о праве на это « трудящихся классов», под которыми он имел в виду «пролетарские и полупролетарские массы» и утверждал: «Мы говорим не о праве наций на самоопределение, а о праве на отделение трудящихся классов каждой нации».[107]
И уже довольно скоро, в сталинскую эпоху, самоопределение наций было окончательно нивелировано классовым аспектом и поставлено в соподчиненное положение к принципу диктатуры пролетариата. «Кроме права народов на самоопределение, - говорил И.В. Сталин, - есть еще право рабочего класса на укрепление своей власти, и этому последнему праву подчинено право на самоопределение. Бывают случаи, когда право на самоопределение вступает в противоречие с другим, высшим правом, - правом рабочего класса, пришедшего к власти, на укрепление своей власти. В таких случаях, - это нужно сказать прямо, - право на самоопределение не может и не должно служить преградой делу осуществления права рабочего класса на свою диктатуру. Первое должно отступить перед вторым» [108].
В тоже время общепринятый подход к пониманию «самоопределения наций» исходит из буквальной и безотносительной логики его содержания, в смысле права наций (народов) самостоятельно определять форму своей политической институализации в виде отдельного государства, или же в составе другого государства [109].
На этом примере можно достаточно рельефно проследить общую тенденцию большевистской, советской идеологии и правоведения, давать собственную интерпретацию тем или иным общепризнанным правам и свободам, которая почти всегда, вела к существенной деформации и даже полной подмене их общепризнанного «классического» содержания.
Вместе с тем именно большевистские теоретики и политики придали праву наций на самоопределение смысл субъективного конституционного права (относящегося к группе коллективных прав), тогда как в практике буржуазных государств того времени он полагался принципом международного права.
Пределы официального регулирования прав и свобод трудящихся, закрепленные в ранних декларациях и декретах Советской власти, были значительно расширены в нормах Первой Конституции РСФСР 1918 г.[110]. В ее нормах теперь появился запрет эксплуатации человека человеком, провозглашалось освобождение трудящихся масс из-под ига капитала. РСФСР определялась Конституцией как «свободное социалистическое общество всех трудящихся». В перечень конкретных прав граждан России были, в дополнение к прежним, включены:
- свобода совести, религиозной и антирелигиозной пропаганды (ст.13);
- свобода выражения своих мнений (ст.14);
- право свободно устраивать собрания, митинги, шествия и т.п. (ст.15);
- свобода союзов (ст.16);
- право на полное, всестороннее и бесплатное образование (для рабочих и беднейших крестьян) (ст.17);
- право получения убежища всеми иностранцами, подвергающимся преследованию за политические и религиозные преступления (ст.21).
Провозглашалось равенство прав граждан, независимо от их расовой и национальной принадлежности (ст.22).
В тоже время, отдельные лица и группы могли лишаться прав, в случае злоупотребления ими в ущерб интересам социалистической революции (ст.23).
Конституция РСФСР 1918 г устанавливала для всех граждан, достигших 18-летнего возраста, всеобщее активное избирательное право (за исключением душевнобольных, умалишенных, состоящих под опекой и преступников совершивших корыстные и порочащие преступления) и ликвидировала «эксплуататорские» цензы национальности, имущества, оседлости, вероисповедания и т.п. (ст.64).
При этом, однако, Конституция провозглашала совершенно новый, неизвестный избирательному праву иных государств, ценз. Согласно нему, избирательных прав лишались все лица, относящиеся к эксплуататорским слоям населения. При этом перечень таких лиц был тщательно детализирован в ст. 65 Основного закона. К ним относились:
- лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли;
- лица, живущие на нетрудовой доход, как-то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т.п.;
- частные торговцы, торговые и коммерческие посредники;
- монахи и духовные служители церквей и религиозных культов;
- служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также члены царствовавшего в России дома.
Кроме этого, в Конституции 1918 г. закреплялось неравенство избирательных горожан и сельских жителей.
Всероссийский съезд Советов формировался из представителей городских Советов (из расчета 1 депутат на 25 тыс. избирателей) и представителей губернских съездов Советов (из расчета 1 депутат на 125 тыс. жителей) (ст.25). Примерно так же осуществлялось делегирование представителей на областные, губернские, уездные съезды Советов (ст.53).
Фактически можно вести речь о том, что Конституция 1918 г. устанавливала двухклассную избирательную куриальную систему, с разбивкой на курию рабочих и служащих (то есть горожан) и курию крестьян (сельских жителей областей, губерний, уездов), при их неравном представительстве. Необходимо учесть, ту особенность, что в городах подсчет итоговых результатов производился по избирателям. «Жители» более широкая категория, чем «избиратели», поэтому в реальности соотношение «веса» избирательного голоса городского и сельского жителя находилось в примерной пропорции 3 к 1.
Оригинальностью отличался институт конституционных обязанностей советских граждан.
Так, устанавливалась обязанность всех граждан трудиться (ст.18), что соответствовало логике коммунистической доктрины постулировавшей лозунг «Не трудящийся, да не ест!». На практике такая обязанность, однако, имела оборотную, позитивную сторону. Ведь государство, таким образом, само косвенно обязывалось предоставить возможности (рабочее место, санитарные условия для безопасного труда и его оплату, повышения профессиональной квалификации) для того, чтобы гражданин мог исполнить свою трудовую обязанность. В таком контексте обязанность трудиться может рассматриваться как государственная гарантия трудящемуся от безработицы, производственного травматизма и т.д.
Двойственный характер имела и обязанность «защищать Революцию» с оружием в руках, которая здесь же признавалась и правом трудящихся (ст.19). Такое «право–обязанность», помимо прочего, обеспечивало трудящимся монополию на владение навыками военного дела и доступ к боевому оружию, что гарантировало их и государство от возможности вооруженной контрреволюции со стороны «бывших эксплуататорских классов». Тем более что Конституция возлагала на «нетрудовые элементы» отправление иных (то есть не связанных с военным делом, второстепенных тыловых и обеспечительных) воинских обязанностей. Доступность военной службы только для трудящихся может интерпретироваться и как предоставление им важной привилегии, так как служба в вооруженных силах в советское время являлась действенным «социальным лифтом», позволявшим любому поступившему на нее лицу достигнуть существенных карьерных успехов, повышающих его общественный статус и уровень благосостояния.
В целом конструкция прав и свобод граждан, сложившаяся в первые годы Советской власти, носила ситуативный, спонтанный характер, еще не представляла собой целостной системы, скорее являясь ее прообразом. Изложенный в Конституции 1918 г. перечень прав и свобод трудящихся, вызывал скорее больше вопросов, чем ответов на них, как в плане трактовки их содержания, так и относительно реалистичности.
«Энтузиазм первых месяцев революции, - как справедливо указывает английский советолог Э.Х. Карр, - не оставлял места для большого уважения к конституционным формам… Наконец, республика, для которой составлялась Конституция, все еще рассматривалась ее руководителями как короткий переходный этап на пути к мировой социалистической революции или федерации республик. Вряд ли предполагалось, что Конституция сохранится как действующий документ» [111].
Тем не менее, сформированная в Конституции 1918 года модель прав и свобод граждан, несмотря на свою предполагаемую «временность», просуществовала 18 лет, будучи впоследствии почти без изменений воспринята конституциями союзных республик середины 1920-х гг. и во многом повлияв на содержание Конституции 1936 г.
Характеристика поисков новой, социалистической концепции прав гражданина советского типа, будет не полной без соотнесения этого процесса с метаморфозами зарубежных буржуазных систем прав и свобод человека.
Весь XIX век в законодательствах многих зарубежных стран наблюдалась экспансия нормативной силы либеральных прав, свобод и гуманистических принципов. В начале XX века в мире по-прежнему доминировал либеральный конституционализм. Конституции структурировались с учетом права на свободу, собственность, юридические гарантии и равенство. Логическим продолжением этого стало включение прав на объединение, петиции (обращения) граждан, всеобщего избирательного права и свободу совести[112].
Однако внешний лоск либерального конституционализма скрывал под собой глубокие противоречия, основным из которых являлось то, что формальное равенство всех в личных и политических правах, при такой системе неминуемо нивелировалось неравенством экономическим.
Глобальный военный конфликт 1914-1918 гг. и последовавшие за ним социальные потрясения в странах Европы, еще больше обострил глубочайший кризис либеральной системы ценностей, которая в своем «голом», одиозном, ортодоксальном виде показала явную неспособность ответить на актуальные вызовы текущей эпохи.
Поиск выхода из этого позиционного либерального тупика в эти годы велся по трем альтернативным путям.
Один из них, как уже отмечалось, выразился в создании социалистического государства «победившего пролетариата», базирующегося на идеологии марксизма-ленинизма, с его отрицанием частной собственности, и следующего коммунистической перспективе.
Ряд других стран встал на путь фашизма (первой это сделала Италия в 1922 г.), идеология которого была выстроена на рефрене безоговорочного подчинения индивида государству, превосходстве обязанностей перед правами индивида и т.п. Один из главных идеологов итальянского фашизма А. де Рокко критикуя либеральный постулат о сверхценности интересов человека, отмечал: «Индивид согласно фашистской доктрине не может рассматриваться как конечный результат общества, он всего лишь его средство. Вся жизнь общества сводится к тому, чтобы сделать из индивида инструмент для своих социальных целей» [113].
Третий путь был наименее радикальным и позволял осуществить модернизацию старой либеральной системы прав и свобод без смены политического строя. В 1920-х - 1930-х гг. происходит становление социального конституционализма, который в буржуазной правовой традиции принято связывать с германской Веймарской конституцией 1919 года. Социальные положения Веймарской конституции имели резонанс во всех индустриальных обществах периода между двумя мировыми войнами. Это обусловлено главным образом тем, что позволяло устоять перед натиском рабочего движения, черпавшего вдохновение в советской революции. Основные характеристики социального конституционализма заключались в признании прав на создание профсоюзов, проведение забастовок, заключение коллективного трудового договора, доступ к производственным (в том числе земельным) ресурсам, а также в закреплении принципа равенства в правовых и экономических отношениях. Так объясняется появление системы социального обеспечения, трудовых судов, защита прав на фиксированную продолжительность рабочего дня, гарантированную минимальную заработную плату и обязательный отдых. Также государство принимало на себя обязательства по обеспечению прав на образование, здоровье, жилище и продовольственное обеспечение[114].
Таким образом, уже с первых лет конкуренции социалистической и капиталистической систем, начинает четко прослеживаться позитивное влияние советского опыта на общемировые тенденции в развития прав и свобод человека. И выражалось это не только в косвенном давлении советского примера на буржуазные государства, вынужденные ввиду угрозы экспорта революции в их страны, идти на социально-экономические уступки своим гражданам. Вклад РСФСР, а затем СССР, в прогресс прав личности гораздо существеннее – именно наша страна длительное время задавала тон в формировании социальных прав, ставших новейшим классом (группой) прав и свобод человека.
После принятия Конституции 1918 года советская система прав и свобод продолжала свое развитие. Так, в первые годы НЭПа был принят Гражданский кодекс РСФСР 1922 года [115] (введен в действие с 1 января 1923 г.), который расширил имущественные права советских граждан, включив в их перечень:
- право свободного передвижения и поселения на территории РСФСР;
- право избрания не воспрещенных законом занятий и профессий;
- право приобретения и отчуждения имущества с ограничениями, указанными в законе:
- право совершения сделок и вступления в обязательства;
- право организации промышленных и торговых предприятий с соблюдением постановлений, регулирующих промышленную и торговую деятельность и охраняющих применение труда.
Конституция СССР от 31 января1924 г.[116], не содержала раздела или главы, посвященной правам и свободам, так как этот вопрос предполагалось передать в ведение союзных республик. Однако отдельные положения первой союзной конституции внесли свою лепту в развитие оригинальной советской системы прав трудящихся. Косвенно на это были направлены положения Конституции 1924 г. о национальной свободе и равенстве (Раздел I, Декларация об образовании СССР), и единстве союзного гражданства (гл.II).
Гораздо подробнее права и свободы советских граждан регулировались в текстах союзных республик, в том числе в Конституции РСФСР от 1925 г. [117] При этом, однако, в ее I-й главе практически дублировались прежние положения Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа и Конституции 1918 г., подвергшиеся непринципиальной корректировке сообразно частично изменившейся обстановке в стране. При этом новейшим в Конституции стало только одно субъективное право - на свободное пользование родным языком на съездах, в суде, школе, управлении и общественной жизни (ст.13).
Подтверждалось, что вся земля, леса, недра, воды, а равно фабрики и заводы, железнодорожный, водный и воздушный транспорт провозглашались социалистической государственной собственностью (ст.15), что означало сохранение государственной политики по полному отказу Советской власти от права частной собственности.
Сталинская концепция прав и свобод гражданина. По настоящему полноценная, логически выстроенная и идеологически обоснованная система советских прав и свобод, подытожившая их развитие в предшествующие годы была сформирована в Конституции СССР 1936 года.
Эта Конституция, получившая название Сталинской, представляет собой квинтэссенцию советской доктрины прав и свобод гражданина. Она предопределила их развитие практически на весь последующий пятидесятилетний период советской государственности, вплоть до эпохи «перестройки».
Отношение тогдашней советской власти к правам и свободам, с точки зрения их значения для государства, наглядно демонстрирует уже сам факт размещения закрепляющих их норм в последних главах, так сказать на «задворках» Основного закона. Им в основном была посвящена глава X - «Основные права и обязанности граждан». Об избирательных прав советских граждан, речь шла в XI главе - «Избирательная система».
Вместе с тем, не смотря на свой непривилегированный статус, эти главы явились одними из наиболее ярких и самобытных частей Сталинской конституции, так как содержащийся в них каталог прав и свобод был одним из самых полных и обстоятельных среди аналогичных перечней, наличествующих в конституциях зарубежных государств той эпохи.
Это нашло, в частности, выражение в существенном увеличении, в сравнении с Конституцией РСФСР 1918 г. и конституциями союзных республик, написанными после создания СССР (в том числе с Конституцией РСФСР 1925 г.), количества прав и свобод советских граждан.
Основное внимание в новом Основном законе уделялось социальным правам на труд (ст. 118), отдых (ст. 119), материальное обеспечение в старости, а также - в случае болезни и потери трудоспособности (ст. 120), праву на образование (121). За всеми гражданами также признавалась свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды (ст. 124), а также право на объединение (ст. 126). Закреплялась неприкосновенность личности (ст.127) и жилища (ст.128), тайна переписки (ст.128), Объявлялось равноправие женщин и мужчин (ст.122), рас и национальностей (ст.123).
Ст. 129 говорила о предоставлении права убежища иностранным гражданам, преследуемым за защиту интересов трудящихся, или научную деятельность, или национально-освободительную борьбу.
Статья 134 фактически впервые в советской политической истории водила избирательный принцип «один человек - один голос» - выборы депутатов во все Советы депутатов трудящихся должны были отныне проводиться избирателями на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании. Это подразумевало поистине революционные изменения в действующей до того времени советской системе. Ведь избирательные права по предыдущим конституциям 1918 г. и 1924 г. не предоставлялись так называемым «бывшим» классам, к которым относились дворяне, капиталисты, жандармы, духовенство и кулак, которые составляли примерно от пяти до семи процентов населения[118]. Но даже среди тех, кто Конституцией 1918 г. был наделен правом голосования, устанавливались, напомним, следующие избирательные пропорции: один голос городского рабочего или служащего приравнивался к нескольким голосам крестьян. Советы как представительные органы избирались не прямым, а косвенным способом - через нижестоящие, и, следовательно, подчиненные им советы.
На смену всему этому пришла система, которую В.М. Молотов назвал «советским парламентаризмом»[119] и которая существенно напоминала западные демократии. Советские избиратели должны были сравняться в своих правах. Активное избирательное право предоставлялось гражданам СССР с 18 лет, а пассивное - с 23 лет (ст.135). Граждане также наделялись «обратными» избирательными полномочиями – правом отзыва депутатов.
При подготовке текста Конституции члены комиссии по разработке ее проекта предлагали и другие новеллы, касательно прав и свобод. В частности, состоящий в этой комиссии Н.И. Бухарин предлагал дать более четкое определение прав советских граждан, узаконить их право на судебное разбирательство в случае правонарушений, допущенных государственными органами, а также закрепить «свободу критики и самокритики». Но ни одно его предложение так и не было включено в окончательный текст конституции[120].
В советской правовой литературе 30-х годов XX в. особый упор делался на том, что Конституция СССР 1936 г. повышенное значение отводила закреплению гарантий прав и свобод: «Сталинская Конституция не ограничивается только фиксированием формальных прав граждан, что характерно для буржуазных конституций, а переносит центр тяжести на вопрос о гарантиях этих прав, на вопрос о средствах осуществления этих прав, и в этом еще одна ее особенность» [121].
Действительно, Основной закон гласил, что вышеупомянутые права граждан обеспечиваются предоставлением трудящимся и их организациям типографий, запасов бумаги, общественных зданий, улиц, средств связи и других материальных условий, необходимых для их осуществления (ст.125). В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР была отделена от государства и школа от церкви (ст.129). Опять-таки в целях обеспечения гражданам СССР неприкосновенности личности, устанавливалось, что никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда или с санкции прокурора (ст.127).
Не трудно заметить, что формулировки этих гарантий были нацелены не на защиту личности от государства, и не на гарантирование невмешательства государства в ее дела, как это было принято в основных законах буржуазных государств. Напротив, по логике авторов новой Конституции, чтобы предоставить рабочим и крестьянам подлинную свободу, со стороны советской власти были необходимы позитивные действия. Считалось, что представление о противоположности интересов личности и государства было естественным для классового государства, а в стране, в которой были построены основы социализма, свободу трудящегося следовало защищать не от государства, а с помощью государства. Конституция как раз и давала обещание, а также содержала гарантии такой патерналистской государственной защиты.
С юридической точки зрения рассматриваемая Конституция уже в самом своем тексте имела несколько принципиальных положений, которые вели к явным и скрытым ограничениям декларируемых прав и свобод.
В первую очередь речь идет о том, что И.В. Сталин смог настоять на введении в текст Конституции формулировки, определяющей СССР как «социалистическое государство рабочих и крестьян». С чем категорически был не согласен Н.И. Бухарин, который предлагал обозначить Советский Союз государством «свободных городских и сельских трудящихся». Нетрудно заметить, что бухаринская формулировка практически нивелировала статусные различия между рабочими и крестьянами, тогда как сталинская напротив, их резко выделяла.
Сталин по соображениям практическим (необходимость изъятия сельскохозяйственного продукта из деревни в интересах городской индустриализации) и идеологическим (опасения в отношении угрозы мелкобуржуазной психологии[122] крестьян для устоев социалистического общества) отнюдь не собирался предоставлять сельскому населению полного социально-политического равноправия, что прямо следовало из его выступления на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов. В нем он, воздав должное тому, что «… Конституции СССР исходит из того, что в обществе нет уже больше антагонистических классов, что общество состоит из двух дружественных друг другу классов, из рабочих и крестьян…», вместе с тем однозначно заявил « …государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу как передовому классу общества…» [123].
В итоге, в тексте конституции осталось определение советского народа, состоящего из двух компонентов – рабочих и крестьян – и таким образом он был разделен на первый и второй класс, причем второй класс состоял из ущемленных в своих социально-политических правах сельских жителей, несмотря на их равенство в избирательном праве[124].
В результате, как и прежде, отдельные конституционные права в сфере труда (право на отдых, право на пенсии) предоставлялись Советским государством только рабочим и служащим (ст.ст.119,120), а иным социальным группам, в том числе огромному классу крестьян, они не гарантировались.
В статье 126 формально провозглашалась право объединения в общественные организации: профессиональные союзы, кооперативные объединения, организации молодежи, спортивные и оборонные организации, культурные, технические и научные общества. То, что это право было изначально формальным, следовало из того, что здесь же, в этой статье, устанавливалось приоритетное место и роль такого центрального элемента советской политической системы, как ВКП (б) - Всесоюзная коммунистическую партию (большевиков). Коммунистическая партия была определена в Конституции как «руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных».
В текст Конституции впервые был включен термин «враги народа», под который согласно ст. 131 подпадали: «лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность». Реализация этой нормы, как показала карательная правоохранительная практика 1930-1940-х гг., приводила к массовому попранию элементарных прав огромного количества советских граждан, подвергшихся огульным репрессиям.
В июне - ноябре 1936 г. было осуществлено «всенародное обсуждение» проекта Конституции. По всей стране были проведены многочисленные собрания, которые были призваны вовлечь в дискуссию как можно более широкие слои населения. Мотивами советского руководства, инициировавшего это обсуждение, являлись стремление сформировать позитивный образ СССР за рубежом, как демократической страны[125], а также желание создать информационный повод для демагогической пропаганды среди советских граждан тезиса о «широкой вовлеченности масс» в принятие Конституции.
Кроме того, разработка конституции и её «всенародное обсуждение» в историческом плане пришлись на ту переходную фазу второй пятилетки, которая в историографии именуется попыткой частичного «примирения сталинского режима с обществом»[126]. Заметим, что эта попытка продолжалась недолго – уже на пленуме ЦК ВКП (б) 23 февраля - 3 марта 1937 в своем докладе «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», И.В. Сталин, повторив свой тезис об «обострении классовой борьбы по мере строительства социализма», практически дал старт массовой компании по борьбе с «врагами народа».
В практическом плане данное обсуждение, имевшее минимальное влияние собственно на конечный текст Конституции, позволяло советскому руководству осуществить зондаж общественного мнения по широкому спектру социально-политических вопросов, в том числе затрагивающих проблематику прав и свобод.
Обсуждение проводилось в форме заседаний краевых и районных советов и их исполкомов, а также заводских и колхозных собраний трудовых коллективов, научных сообществ, общественных объединений и организаций и др. Всего, согласно приводимым официальной советской пропагандой данным, в этом обсуждении приняло участие более 40 млн. чел., внесших 170 тыс. предложений[127].
Касаемо дискутируемых на этих многочисленных собраниях вопросов, связанных с предлагаемыми в проекте Конституции правами и свободами, «всенародное обсуждение» выявило весьма неоднозначные настроения советского общества.
Судя по имеющимся в архивах документам[128], почти на каждом собрании, неприятие вызывала конституционная новелла о предоставлении избирательных прав так называемым «лишенцам», «из бывших». С точки зрения многих участников дискуссий из числа простых советских людей, лишенцы должны были, как и прежде исключаться из общности «советского народа», а значит поражаться в своих правах. Например, руководители колхозов, председатели сельсоветов, другие сельские функционеры и активисты, выигравшие от коллективизации, нередко опасались наделения правом избирать и быть избранными репрессированных и выселенных «кулаков» и «подкулачников».
Сельские жители, составлявшие преобладающую часть населения, также часто требовали равных прав с рабочими по части социальных прав (на отдых, пенсионное обеспечение в старости и т.д.)[129].
Как дискриминацию расценивали крестьяне и положения о том, что материальное обеспечение в случае болезни и потери трудоспособности должно гарантироваться только рабочим и служащим (ст. 120): «Чем мы, колхозники хуже рабочих – однако нам в случае инвалидности по новой конституции государство не будет оказывать никакой помощи. Эта конституция хороша только для рабочих, а нас, крестьян, будут снова гнуть, да еще вдвое против прошлых лет» [130].
Таким образом, проблема правового неравенства рабочих и колхозников оставалась центральной темой «всенародного обсуждения» на селе и вполне четко осознавалась не только оппонентами этого сталинского дискурса из числа высокопоставленных членов комиссии по разработке конституции (Н.И. Бухариным, Е.Б. Пашуканисом, Н.В. Крыленко), но и простыми советскими крестьянами[131].
Обсуждая вышеупомянутые конституционные новации Основного закона 1936 года, необходимо четко представлять, что интерпретируя политические термины «права и свободы», «выборы», «демократия» и так далее применительно к сталинской эпохе, их неверно истолковывать буквально, без учета всего общественно-исторического фона тогдашнего тоталитарного режима.
К примеру, как следует из положений гл.XI Конституции 1936 г. население, через систему выборов должно было избирать представителей на местном, республиканском и союзном уровнях советской власти. Но еще в годы Гражданской войны и НЭПа сложилась сложная партийно-государственная система, когда большевики, стремясь полностью контролировать Советы, выработали несколько неформальных практик контроля над ходом и итогами выборов. И после принятия Конституции 1936 г. ситуация отнюдь не изменилась - советская избирательная система, находясь между народовластием и подконтрольностью, обеспечивала надежную управляемость этим процессом со стороны партийных органов. Близкая к 100% явка избирателей и их единодушное голосование за предложенных партийными органами безальтернативных кандидатов практически однозначно формируют мнение о том, что предоставляемые советским гражданам Конституцией избирательные права являлись откровенной фикцией, а проводимые на ее основе выборы являлись ширмой, за которой скрывалась тоталитарная диктатура узкой группы лиц.
Тем не менее, точки зрения российских и зарубежных исследователей советского конституционализма на вопросы, связанные с правами и свободами, декларированными в Сталинской Конституции, подчас носят диаметрально противоположный характер.
Причем, апологетика Конституции 1936 г. отнюдь не ограничивается вполне понятными хвалебными оценками со стороны советских современников эпохи культа личности Сталина и субъективными мнениями отечественных неосталинистов начала XXI века. Среди иностранных исследователей такие мнения также не редкость. Например, американский историк А. Гетти полагает, что Сталин оставил путь «демократизации» лишь под давлением большевистских лидеров в регионах, которые опасались предоставления гражданам полноценных избирательных прав, так как это могло позволить пройти на выборах «антисоветским элементам» [132].
И все же доминирует иная точка зрения, которая сводится к тому, что Сталинская Конституция, в сравнении с реальной социальной действительностью, была в огромной степени фиктивной.
Некоторые западные советологи и вовсе называют Конституцию 1936 г. «фальшивой»[133]. К примеру, известный британский историк Ж. Хоскинг пишет, что в тогдашнем Советском Союзе «… каждый должен был со всей убежденностью повторять, что советская Конституция является «самой демократической в мире», но только полоумный мог попытаться воспользоваться провозглашенными в ней свободами» [134]. Разумеется, яростным инвективам Конституция 1936 года подвергалась и продолжает подвергаться со стороны российских либералов, начиная с «перестроечных» лет и до нынешнего времени.
В целом, признавая правоту этих критиков, особенно с учетом того факта, что новые конституционные положения о правах и свободах полностью утратили реальный смысл практически сразу после принятия Конституции 1936 г. - в годы Большого террора, отнюдь не послужив для него преградой, необходимо учитывать ряд моментов.
Важнейший из них заключается в том, что этой Конституции суждено было юридическое долголетие – она действовала вплоть до 1977 г. (почти 41 год) и на различных этапах ее положения, в том числе, касательно прав и свобод, имели неодинаковое практическое наполнение. И если в 30-40-е гг.XX в. большинство провозглашенных в ней прав и свобод действительно были фиктивными, то в годы хрущевской «оттепели» на какой-то период ее нормы, посвященные свободе слова и печати, обрели весьма реальные очертания, проявившиеся в подъеме культурного, научного и иного интеллектуально-духовного творчества поколения «шестидесятников». А пришедшийся на эти же годы и на последовавшую за ними брежневскую эпоху, бум массового бесплатного высшего образования, ошеломительный рост обеспеченности населения доступным (как правило, также бесплатным) социальным жильем, огромные финансовые вложения государства в систему пенсий и социальных пособий, повсеместное распространение весьма эффективной и опять-таки бесплатной медицины, равно как и ощутимый общий рост благосостояния рядовых советских граждан в целом, наполнили конкретным содержанием и гарантиями блок статей Конституции 1936 г., регулирующих социально-экономические права и свободы советских граждан. По-сути, к середине 1970-х гг. СССР стал социальным государством в подлинном смысле этого слова, что резко снизило степень фиктивности конституционных норм, регулирующих аспект прав и свобод личности.
Нельзя также забывать, что Конституция 1936 г. имела, помимо прочего, символическое значение для советского общества в историко-культурном контексте [135].
В целом можно констатировать, что, не смотря на декларируемую всенародность, классовой сущностью Конституции 1936 г. и ее норм, посвященных правам и свободам, по-прежнему оставалась диктатура пролетариата, базирующаяся на монопольном господстве ВКП (б) в политической системе советского общества. Введение новой Конституции стало вехой в процессе образования централизованного силового государства, способного беспрепятственно проводить тоталитарную политику во всех сферах советского общества.
Критикуя фиктивность формальных конституционных прав, декларируемых в Сталинской конституции, необходимо все-таки обратить внимание на то, что тогдашняя социально-политическая система предоставляла советским людям существенные возможности, которые можно назвать «скрытыми правами». Суть их состояла в том, что миллионы ранее безвестных «маленьких людей», не имевших никаких шансов изменить свою судьбу при прежнем режиме, при новой власти получили головокружительные карьерные возможности. К сталинскому режиму можно относиться по-разному, но одно его качество носило, бесспорно, прогрессивный характер – он действительно предоставлял всем трудящимся (то есть подавляющему большинству граждан) равные возможности в деле построения нового общества. Любой талантливый, динамичный, дерзновенный и лояльный режиму гражданин, посредством партийной, комсомольской, производственной, военной, образовательной карьеры, мог исключительно быстро преодолевать уровни социальной стратификации, демонстрируя чудеса горизонтальной и вертикальной социальной мобильности. Тоталитарные способы и методы осуществления власти позволяли властям эффективно противодействовать коррупции и непотизму [136], что создавало для объективно одарённых и трудолюбивых людей возможности в условиях действительной и справедливой конкуренции занимать высокое общественное положение.
Представляется, что именно эти «скрытые права» предопределили невероятную живучесть сталинской системы и то удивительное терпение, с которым советский народ переносил все тяготы и лишения тоталитаризма, а также сложнейшие испытания, выпавшие на долю нашей страны в 20-40-е годы XX века. Во всяком случае, в сознании большинства советских людей упомянутые «скрытые права» представлялись более ценными, реальными и справедливыми, чем классические права и свободы либерального свойства.
Конструкция прав и свобод человека, закрепленная в Сталинской конституции 1936 года, по сути, стала концептуальной основой для всего последующего развития данной сферы государственно-правового регулирования и в своей основной, принципиальной части, оставалась неизменной вплоть до последнего десятилетия существования Советского Союза.
Права и свободы человека и гражданина в отечественном праве 1950-1990-х гг. После окончания эпохи сталинизма, в государственной политике СССР относительно прав граждан наметилась тенденция к определенному смягчению тоталитарных ограничений свободы личности.
Так, принятые в период «оттепели» «Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик» (от 25.12.1958 г.) [137] содержали норму о том, что «Наказание не имеет целью причинение физических страданий или унижение человеческого достоинства» (ст.28 Основ), что представляло собой определенную подвижку к обеспечению права на личную неприкосновенность.
«Основы гражданского законодательства Союза ССР и союзных республик» (от 08.12.1961 г.)[138] закрепили в своем тексте право на защиту гражданских (имущественных) прав, чести и достоинства, право личной (но не частной) собственности на трудовые доходы, сбережения, жилой дом (или его часть), подсобное домашнее хозяйство, предметы домашнего хозяйства и обихода, личного потребления и удобства.
Последним значимым этапом в развитии советской концепции прав и свобод граждан явилась Конституция СССР, принятая 07.10.1977 г .[139] (раздел «Государство и личность»), которая впервые закрепила права советских граждан:
- на судебную защиту от посягательств на честь и достоинство, жизнь и здоровье, личную свободу и имущество
- обжаловать действия должностных лиц, государственных и общественных органов
- на возмещение ущерба, причиненного незаконными действиями государственных и общегосударственных организаций, а также должностных лиц при исполнении ими служебных обязанностей
- на участие во всенародном обсуждении и референдуме.
Однако, не смотря на все эти конституционные новеллы, изложенная в Основном законе 1977 года социалистическая модель прав и свобод
Перестроечное законодательство, принятое в конце 80-х гг. XX века, ознаменовало собой поворот к постулатам либеральной доктрины свободы личности, которые до того длительное время, начиная с октября 1917 года, пребывали в забвении.
Декларация Верховного Совета СССР 14 ноября 1989 г «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав» и принятый в контексте ее развития Закон РСФСР от 26 апреля 1991 г. «О реабилитации репрессивных народов» явились первыми актами времен «перестройки», которые были изданы с целью восстановления исторической справедливости и нарушенных прав личности.
Декларация о государственном суверенитете, принятая на I съезде народных депутатов РСФСР (12 июня 1990 г.), официально закрепила неотъемлемое право каждого человека на достойную жизнь (что означало признание государством естественно-правовой доктрины права и прав человека).
Декларация прав и свобод человека и гражданина РСФСР 1991 г. провозгласила комплекс основных прав и свобод человека, которые затем в более расширенном виде были включены в Конституцию Российской Федерации от 12 декабря 1993 г.
Сама Конституция РФ (1993 г.) не только провозгласила развернутый и обстоятельный перечень прав и свобод человека и гражданина, который соответствует современным международным стандартам в этой области. Она также установила юридические параметры и принципы демократического политико-правового режима, в рамках которого единственно и возможно создать условия для осуществления прав и свобод либерального толка. Стоит, однако, отметить, что нечеткость «каучуковых» формулировок действующей Конституции, посвященных вопросам народовластия, правового и социального государства, а также разделения властей, создает широкие границы для их трактовок, что на практике приводит к извращению и деградации российских демократических институтов. Это существенно размывает политический базис прав и свобод человека, которые не получают должной поддержки со стороны государства, дрейфующего в сторону авторитаризма.
Последним крупным, значимым шагом в деле становления общепризнанных прав и свобод в России, стал Федеральный закон Российской Федерации № 19-ФЗ от 23 февраля 1996 г. «О присоединении Российской Федерации к Уставу Совета Европы». Этот акт официально признал европейские стандарты прав человека, распространив их действие, а также гарантии их осуществления, на всех лиц, находящихся на территории Российской Федерации.
Подводя итог анализу исторического пути становления и формирования института прав и свобод человека в России, можно заключить, что в общем плане этот процесс протекал в контексте двух парадигм. Первая из них, либерально-буржуазная, охватывает периоды с середины XIX века вплоть до осени 1917 г., а также с начала 1990-х гг. и до настоящего времени. Вторая, социалистическая, развивалась, начиная c октября 1917 г. до конца 1980-х гг.
Первый опыт становления общепризнанных буржуазно-либеральных прав и свобод пришелся на последние десятилетия существования Российской империи. Он оказался неудачным, ввиду хронического отставания процесса государственного признания, поощрения и законодательного закрепления прав и свобод подданных, от ускоряющихся темпов развития российской капиталистической экономики и сопутствующей этому реструктуризации российского общества. Царское правительство и правящая элитарное меньшинство постоянно запаздывало с предоставлением российским подданным актуальных прав и свобод и саботировало реализацию даже тех немногие из них, которые были уступлены населению. В связи с этим идеология либеральной свободы, обретя сторонников в узкой группе прозападных интеллектуалов и близкой к ним вестернизированной части российской элиты, вместе с тем не укоренилась в массовом сознании и не снискала большого количества сторонников, достаточного для того, чтобы сформировать более-менее массовое движение, ориентированное на завоевание и отстаивание либерально-буржуазных прав и свобод. По этой причине, доктрина классического либерализма не смогла оказать определяющее влияние на законодательную и практическую деятельность царского правительства.
Пришедшая на смену царизму новая Советская власть предала забвению либеральные концепции «естественных неотчуждаемых прав человека», «презумпции свободы личности», «верховенства права и связанности государства его нормами», «абсолютного приоритета прав и свобод человека» и т.п. Теория марксизма-ленинизма и практика сталинизма в целом были направлены на отказ от буржуазно-конституционной индивидуалистской модели прав и свобод в их либерально понимании и нацелены на конструирование новой, социалистической парадигмы прав и свобод трудящихся.
Единственным источником прав человека отныне считалось Советское государство. Политические и гражданские права полагались бессмысленными без основных экономических прав, которые должны при помощи патерналистских усилий государства обеспечить трудящимся первичную медико-санитарную помощь, необходимое образование, достаточный материальный уровень. Такая забота социалистического государства, основанная на ресурсах государственной собственности, должна была заменить индивидуальные усилия отдельных членов буржуазного общества по реализации своих прав и свобод с опорой на право частноправовой потенциал саморегулирующейся рыночной экономики. В советском обществе каждый был обязан жертвовать своими личными индивидуальными правами, свободами, интересами и желаниями в пользу целей и задач государства, воплощающего коллективные интересы всех трудящихся. Юридически советские граждане обладали широким спектром общеизвестных прав, но фактически многие из них так и оставались декларациями.
Вторая попытка становления в России законодательных основ индивидуальных прав и свобод человека, в их либерально-буржуазной трактовке, начавшись с бурного старта в конце 1980-х – в 1990-гг. XX века, столкнулась с такими же препятствиями, которые наблюдались еще сто лет назад: саботажем и эгоистической деструкцией со стороны предпринимательской и чиновничьей элиты, массовым безразличием и нежеланием россиян проявлять гражданское мужество в борьбе за свои права и законные интересы и т.д.
Антилиберальные настроения современного российского общества во многом объясняются тем, что абсолютизация, можно даже сказать, сакрализация, лозунга прав и свобод в «лихие 90-е», была сопряжена с невиданным по своим масштабам перераспределением национальных богатств. С тем «великим» приватизационным и криминальным переделом бывшей общенародной государственной собственности, который цинично попирал сами основы социальной справедливости и традиционной морали. Именно с тех пор, рассуждения о либеральных ценностях, в том числе о «неотчуждаемых и общепризнанных правах человек», для многих российских граждан, представляются не более чем демагогией, своего рода «троянским конем», за которым таится опасность новых социально-экономических шоков. Все это вызвало в массовом сознании настроения апатии, отрицания и скрытого сопротивления по отношению к импорту западных правовых форм и институтов, в том числе к той модели прав и свобод, которая основана на либеральных доктринах[140].
Это лишний раз подтверждает ту истину, что характер, степень и формы институализации свободы личности не могут формироваться только лишь посредством некритичного плагиата зарубежного опыта. Права и свободы должны быть частью культурного пространства общества, соответствовать особенностям его исторического развития, менталитета и материальных условий существования. Необходимо учитывать, что в контексте западного мировоззрения, субъективные права человека понимаются главным образом как права и свободы личности по отношению к государству, например, избирательные права, свободы слова, собраний, манифестаций и др. Тогда как в России речь идет скорее о правах на отдых, социальное обеспечение в старости, бесплатную медицину и образование.
Поэтому отношение российского социума к правам и свободам формируется не столько под воздействием пропаганды политических свобод, сколько под влиянием социальной политики современных российских властей, которые, учтя опыт и традиции советской социальной государственности, предпринимают существенные усилия по созданию материальных, правовых и организационных гарантий, именно социальных прав человека.
Налицо попытка создать некий уникальный симбиоз социалистической и либеральной концепций прав и свобод, который смог бы, с одной стороны, способствуя повышению уровня жизни, а значит и реальности социальных прав и свобод человека, с другой стороны, гарантировать общество от социально-политических рисков «цветных революций», опасность которых возрастает при неограниченном предоставлении либеральных политических прав и свобод.
[1] Подлый (устар.) - принадлежавший по рождению к низшему, податному сословию, неродовитый.
[2] Полное собрание законов Российской Империи (здесь и далее – ПСЗ). Собр.I. Т.XV. – СПб., 1830. № 11444
[3] Там же.
[4] ПСЗ. Собр. I. Т. XXII. – СПб.,1830. № 16187
[5] См.: Российское законодательство X—XX веков. В девяти томах Т. 5. Законодательство периода расцвета абсолютизма. — М.: Юрид. лит. , 1987. – С.56
[6] В России вплоть до конца XVIII века, солдаты, как правило, жили на квартирах обывателей (масштабное строительство казарм началось только при Павле I). Государство, таким образом, экономило на строительстве казарменных помещений, а подданные испытывали серьезные жилищные стеснения и материальные издержки (снабжая своих постояльцев бесплатным топливом, свечами, а иногда и питанием). На постой могли также определяться государственные чиновники.
[7] См.: Чаннинг Э. История Соединенных Штатов Северной Америки (1765—1865 г.г.). — СПб.: Издание О. Н. Поповой, 1897.
[8] Российское законодательство X-XX вв.: в 9 т. Т.5. Законодательство периода расцвета абсолютизма. Отв. ред. Е.И.Индова. М., Юридическая литература, 1987. – С.68-129.
[9] См. Сб. РИО. Т. 20. С. 447-498.
[10] Каменский А. Б. От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII века. Опыт целостного анализа. М. 1999. С. 453.
[11] Catherine Il's Charters of 1785 to the Nobility and the Towns // Transl. and ed. by D. Griffiths and G. Munro. Bekarsfield, CA. 1991.
[12] ПСЗ. Собр. III, Т. I. СПб, 1885.. № 350
[13] См.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 398 - 401.
[14] Свод законов Российской империи, Т. XIV. СПб, 1890.
[15] Собр. Узак. 1892. № 85. Ст. 925
[16] Собр. Узак. 1902 . Января 29, отд. I, Ст. 113.
[17] Литвинов Н .Д., Нурадинов Ш. М. Противодействие антигосударственному террору на железные дорогах Российской империи: сборник документов и материалов. — М.: Голос, 1999. — С.123.
[18] ПСЗ. Собр. II. Т. LI (54). СПб, 1881, №58777
[19] ПСЗ. Собр. III. Т.XXV.Отд. I. СПб., 1908. №26805
[20] См.: Микулин В. П. Свобода собраний и союзов. М.: Издательский отдел Скобелевского комитета, 1917. – С.5.
[21] См.: Беседа о неприкосновенности личности и свободе совести, слова, собраний и союзов (По поводу Манифеста 17 октября 1905). – СПб.: тип. Леонтьева, 1906. – С. 9-10.
[22] Насущный вопрос // "Рабочая Мысль", Берлин, 1900, № 8, февраль.
[23] См.: Устав о предупреждении и пресечении преступлений // Свод законов Российской империи, Т. XIV. СПб, 1890.
[24] Собр. Узак. 1905. Отд. I. № 171. Ст. 1572.
[25] В бюрократических сферах // Новая жизнь. 1906. 24 января.
[26] См.: Скобельцына Ю.Д. Свобода собраний и союзов. СПб.: тип. С.М. Проппера, 1906. – С. 16 -20.
[27] ПСЗ. Собрание III. Т. XXVI. Отд.1. СПб., 1909. № 27480.
[28] Кухмистерская – небольшой ресторан, столовая без подачи спиртных напитков.
[29] Энциклопедический Словарь Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона (В 86 томах с иллюстрациями идополнительными материалами) Т. 61 / Под ред. проф. И.Е. Андриевского, К.К. Арсеньева и засл. проф. Ф.Ф.Петрушевского. – СПб.: "Издательское Дело", Брокгауз-Ефрон, 1907. – С.214.
[30] «Ресторанная» форма свободы собраний была не столь уж и безобидной с точки зрения ее возможных политических последствий. Например, в 1847 г. во Франции, в Париже и провинции, было проведено несколько десятков банкетов и на которых с триумфом выступали депутаты оппозиции. Везде провозглашалась необходимость реформы избирательного закона, и собирались подписи под петицией об этом. Итогом этой банкетной компании явилась победа в целом ряде частичных выборов кандидатов от оппозиции. (См.: Garnier Pages, «Histoire de la Revolution de 1848», Paris, t. I, p. 5). Нельзя также забывать про печально известный фашистский «Пивной путч» 1923 года в Мюнхене, который начался именно с собрания 3000 сторонников Гитлера в пивном ресторане «Бюргербройкеллер» (Bürgerbräukeller).
[31] Государственная Дума. Стеногр. отчеты. Созыв I. Сессия I. СПб., 1906. № 1400.
[32] Цит. по: Рулан Н. , Историческое введение в право. – М.: Nota Bene. 2005. – С.530.
[33] М. Дюверже. Политические партии; пер. з фр.: Л.А. Зимина. – 4-е изд . – М. : Акад. проект : Трикста, 2007 . – С.21.
[34] Речь идет об изданном Екатериной II указе об образовании первого Вольного экономического общества (1765 г.), а также о нормах статей 64, 65 «Устава благочиния», посвященных (от 8 апреля 1782 г.). См. об этом: Ходнев А.И. История Императорского Вольного Экономического общества с 1765 по 1865 год. - СПб., 1865; Романова Н. Культурно-просветительные общества Петербурга и власть конца XVIII-XX вв. (к истории взаимоотношений) // Евреи в России: История и культура: сб. науч. тр. СПб., 1995.- С. 44-54
[35] Насущный вопрос // "Рабочая Мысль", Берлин, 1900, № 8, февраль.
[36] ГБУ «ГАОО». Ф. 10. Оп. 1. Д. 386/1. Лл. 109-113.
[37] ПСЗ. Собр. II. Т. XXXYII. СПб.,1862. № 37852
[38] ПСЗ. Собр. II. Т. XXXVIII. , СПб., 1863, № 39752.
[39] ПСЗ. Собр. II. Т. XXXXI, СПб., 1866. № 43191.
[40] ПСЗ. Собр. II. Т. XXXXIV. СПб., 1869. № 46615.
[41] Любушкина Е. Ю. Общественные организации Ставропольской губернии и Кубанской области в период с 1960-х гг. по октябрь 1917 г.: автореф. дис. канд. ист. наук. – Ставрополь, 2004; Четверикова Е. В. Просветительные общества на Юге России в конце XIX – начале XX в. (на материалах Ставрополья, Дона и Кубани): автореф. дис. канд. ист. наук. – Ставрополь, 2004. – С.42.
[42] ПСЗ. Собр. II. Т. XLII (42). 1871. №.44402
[43] См.: Гражданское уложение. Проект Высочайше учрежденной Редакционной Комиссии по составлению Гражданского Уложения. Кн. 5: Т. 3 - СПб.: Гос. Тип., 1899.
[44] Туманова, А. С. Государственно-правовое регулирование деятельности общественных организаций в России в начале XX века: Автореф. дисс. д.ю.н.. Специальность 12.00.01.– М.: Академия
управления МВД России. - М.,2003. – С.20.
[45] См.: Туманова А.С. Деятельность Министерства юстиции России по разработке законодательства об обществах и союзах в начале XX века /А. С. Туманова // Правоведение. - 2002. - № 6 (245).
[46] Извлечение из сочинения Лоренца Штейна «Исполнительная власть» (ч. III, 1869 г.) // РГИА. Ф. 1276. Оп. 1. Д. 79. Л. 148 об.-149.
[47] См.: Проект Временных правил о союзах // Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1276. Оп. 1. Д. 79. Л. 39-41 об.
[48] ПСЗ. Собр. III. Т. XXVI. СПб.,1909. № 27479
[49] Там же.
[50] Там же.
[51] См.: Российское законодательство Х-XX веков. В 9-ти т. Т. 2. М., 1985, с. 242.
[52] В 1471 г. римский папа Сикст VI, издал энциклику о том, чтобы без заблаговременного рассмотрения и одобрения церковных властей не издавалась ни одна книга. Цензура в том или ином виде была учреждена во всех государствах Западной Европы в течение XVI в..
[53] ПСЗ, Собр.I, Т.VI, СПб., 1830, № 3653
[54] Розенберг Вл., Якушкин В, Русская печать и цензура в прошлом и настоящем. М., 1905, с. 5
[55] См.: ПСЗ, Собр.I, Т. XIX, № 13572; ПСЗ, Собр.I, Т.XX, № 14495; ПСЗ, Собр.I, Т.XXII, № 16362; ПСЗ, Собр.I, Т. XXIV, № 18032.
[56] Подробнее см.: Жирков В. Г. История цензуры в России ХIX-XX вв. – М., 2001. С. 38; ПСЗ, Собр.I, Т. XXVII, СПб., 1830, № 20139.
[57] См.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г. СПб., 1862, с. 81-96.
[58] См.: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., с. 125-196.
[59] Батурин Ю.М. Цензура против гласности: от Ивана Грозного до 1917 года // Советское государство и право. — 1989. — т. 3. — С. 136.
[60] ПСЗ, Собр.II, Т. III. СПб., 1830. № 1979.
[61] Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 г., С. 416, 418, 469.
[62] Свод законов Российской империи. С-Пб. 1911г. Т. XIV.
[63] Васильков А.В. Формирование института политических прав и свобод граждан в России (1905 - февраль1917 гг.): Автореф. дис. к. ю. н.: (12.00.01). – М.: Московский университет МВД России, 2007.
[64] В 1694 г. британский парламент, отказавшись замещать вакансию цензора, фактически упразднил предварительную цензуру в Англии. Впоследствии цензура была уничтожена в Швеции (1766 г.), Дании (1770 г.). Во Франции цензура, пускай и, формально, была упразднена в годы Великой революции. Под воздействием революция 1848 г. была ликвидирована цензура в Германии.
[65] Периодическая печать и цензура Российской империи в 1865–1905 гг. Система административных взысканий: Справочное издание. – СПб.: Издательство «Нестор-История», 2011. – С.321. Полный текст прошения на Высочайшее имя 08 января 1895 г. см.: Самодержавие и печать в России. - СПб., 1906. С. 27–56.
[66] Насущный вопрос // "Рабочая Мысль", Берлин, 1900, № 8, февраль.
[67] Повременная печать – периодическая печать (газеты, журналы).
[68] Собрание узаконений. 1906. 22 марта. Отд. I. Ст. 428.
[69] Неповременная печать – непериодическая печать (книжная продукция).
[70] ПСЗ. Собр. III . Том. XXVI . СПб., 1909. № 27815.
[71] См.: Универсальное и самобытное в концепции прав человека / Доклад главы ОВЦС МП митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла на конференции «Религия в современной системе международных отношений», Санкт-Петербург, 30 сентября 2005 года. – СПб.,, 2005.
[72] См.: Рулан Н. , Историческое введение в право. – М.: Nota Bene. 2005. – С.534..
[73] См.: там же.
[74] ПСЗ. Собр. III. Т. XXIII. . СПб., 1903. № 22581.
[75] Там же.
[76] Законодательные акты переходного времени. 1904 - 1908 гг.: Сборник законов, манифестов, указов Пр. Сенату, рескриптов и положений комитета министров, относящихся к преобразованию государственного строя России, с приложением алфавитного предметного указателя. - Изд. 3-е, пересм. и доп. по 1 сентября 1908 года / Под ред. пр.-доц. Н.И.Лазаревского.- СПб.: Юрид. кн. склад "Право", 1909. - С.3 - 6.
[77] ПСЗ. Собр. III. Т. XXV. Отд. 1. СПб., 1908. № 26125.
[78] Вот названия этих проектов: «Об инославных и иноверных обществах»; «О разрешении свершения инославных и иноверных богослужений и богомолений и сооружения, устройства, возобновления и починки инославных и иноверных молитвенных зданий»; «Об отношении государства к отдельным исповеданиям»; «Об изменении законоположений, касающихся перехода из одного исповедания в другое»; «О римско-католических монастырях»; «О вызываемых провозглашением Высочайшим Манифестом 17 октября 1905 г. свободы совести изменениях в области семейственных прав»; «Об отмене содержащихся в действующем законодательстве ограничений, политических и гражданских, находящихся в зависимости от принадлежности к инославным и иноверным исповеданиям…» (См.: Государственная Дума. Стенографические отчеты. СПб., 1907. Т.1. Стб. 341).
[79] Одинцов М.И. Вероисповедные реформы в Государственной Думе (1906-1917 гг.): надежды, дискуссии и исторические уроки // Свобода совести в России: исторический и современный аспекты. М.: Российское объединение исследователей религии, 2006. Сб. ст. Вып. 3. С. 536-537
[80] Хоскинг Д., История Советского Союза. 1917-1991 / Пер. с англ. П. Куценкова. – Смоленск: Русич, 2001. – С.26.
[81] ПСЗ. Собр. II. Том Т.XXXIX. Отд. 1-е. СПб.,1867. № 40934.
[82] ПСЗ. Собр. II. Том Т.XXXIX. Отд. 1-е. СПб.,1864. Ст.№ 40457-40459; Положение о губернских и уездных земских учреждениях. Порядок приведения их в действо // Свод новых узаконений. - Изд. 2-е, доп. - М., 1866.
[83] См.: Кузнецов Н.Н. Систематический свод указов Правительствующего Сената по земским делам. 1866-1900. В 12 т. СПб., 1902 1916: Сборник решений Правительствующего Сената* по земским делам / сост. В. Верховский / СПб., 1874; Сборник решений общего собрания кассационных и первого с кассационными департаментов Правительствующего Сената за 30 лет (1866 1896) / сост. А.К. Гаугер /. СПб., 1905.
[84] См.: Сборник правительственных распоряжений по делам до земских учреждений относящимся за 1864 1890 гг. В 13 т. СПб., 1871 - 1890.
[85] Курии – существовавшие в феодальных и ранних буржуазных избирательных системах разряды (классы) избирателей. Курии образовывались в результате предварительного распределения избирателей (выборщиков) на группы по сословному, имущественному, профессиональному или иному признаку. Каждая курия избирала равное число депутатов, хотя численность входящих в ту или иную курию избирателей могла существенно отличаться. Куриальная избирательная система противоречит принципу равного представительства в избирательном праве.
[86] Избирателями 1-й курии (участвующими в съездах землевладельцев) являлись лица, владеющие землей в количестве, определяемом в особом порядке для каждого уезда, или другим недвижимым имуществом стоимостью не ниже 15 тыс. руб., или же имеющие общий годовой оборот капитала не менее 6 тыс. руб. Во 2-й курии (городских жителей) имели право голоса лица, обладавшие купеческими свидетельствами, владельцы торговых и промышленных заведений с годовым оборотом не менее 6 тыс. руб., владельцы недвижимости стоимостью от 500 до 3 тыс. руб. Выборщики от 3-й курии выдвигались волостными сельскими сходами из своей среды, в числе не свыше трети общего числа лиц, имеющих право участвовать в таком сходе (См.: ПСЗ. Собрание второе. Т. XXXIX. № 40457)
[87] Городовое положение 16 июня 1870.- СПб; М., 1871.
[88] История Москвы / Под. ред. Бахрущина М.В.- М., 1954, С. 495.
[89] ПСЗ. Собр. III. Том XII. СПб.,1892. № 8708.
[90] См.: Пажитнов К.А. Городское и земское самоуправление. СПб.: 1913 г. С. 38-42.
[91] См.: Высочайший манифест от 6 авг. 1905 г. «Об учреждении Государственной думы» // ПСЗ, Собр. III, т. XXV, отд. I, СПб.,1908. № 26 661
[92] См.: «Положение о выборах в Государственную думу» от 6 авг. 1905 г. // ПСЗ, Собр. III, Т. XXV, отд. I. СПб.,1908. № 26 662.
[93] См.: Голубева Е.И. Представительное учреждение в системе государственного управления России (начало и конец ХХ в. Сравнительный анализ). - М.: Издательство Российской академии государственной службы при Президенте РФ. 1995.- С.8
[94] См.: ПСЗ. Собр. III. Т.XXV.Отд. I. СПб., 1908. №26805
[95] ПСЗ, Собр. III. Т. XXV. Отд. 1-е. – СПб., 1908. – Ст. 27029
[96] См.: Синяева Н.А. Правовые основы и практика выборов в Государственную думу Российской империи на региональном уровне (на примере Нижегородской губернии): дис. канд. юрид. наук. - Нижний Новгород, 2010. С.14.
[97] Там же. С.19-20.
[98] Речь идет о циркуляре министра народного просвещения Делянова И.Д. от 01.07. 1887 г. «О сокращении гимназического образования» (« Циркуляр о кухаркиных детях»), который запрещал принимать в гимназии «детей кучеров, лакеев, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей». Выпускники реальных училищ потеряли право поступать в университеты. Плата за обучение значительно увеличилась, что лишало выходцев из малоимущих слоёв возможности получить университетское образование. Была закрыта большая часть высших женских курсов, что означало практическую ликвидацию женского высшего образования в России.
[99] Такие законы принимались на протяжении всего XIX века, постоянно сокращая возможности приобретения дворянства, в первую очередь потомственного. См.: Манифест от 11 июня 1845 г. «О порядке приобретения дворянства службою», Указ Александра II от 9 декабря 1856 г. и др.
[100] Показательно, что еще в 1801 г. Александр I не решился дать согласие на провозглашение проекта «Всемилостивейшей грамоты, Российскому народу жалуемой», содержавшей гарантии основных гражданских прав подданных (свобода слова, печати, совести, личная безопасность, гарантия частной собственности и т. д.), нормы о создании законодательного Сената и иные изменения, которые должны были минимизировать политическую монополию дворянства и представлявшие значительные права также другим свободным сословиям. Принимая такое решение об отказе, Александр резонно предположил, что нововведения, в том числе создание законодательного Сената, приведет к тому, что большинство в нем неизбежно получит провинциальное дворянство, закосневшее в предрассудках, консервативно настроенное и не желающее поступиться своими привилегиями.
[101] Декреты Советской власти. Т.I. М., Гос. изд-во полит. литературы, 1957. – С.17-20..
[102] Декреты Советской власти. Т.I. М., Гос. изд-во полит. литературы, 1957. – С.39-41.
[103] Собрание узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского Правительства РСФСР (далее - СУ РСФСР), 1918 . № 15. Ст. 215.
[104] Там же.
[105] Там же.
[106] Постановлением ВСНХ 29 ноября 1920 года «О национализации предприятий (положение)» все промышленные предприятия, находящиеся во владении частных лиц или обществ, имеющие число рабочих свыше 5 при механическом двигателе или 10 без механического двигателя, объявлялись национализированными (см.: СУ РСФСР", 1920, № 93, Ст.512).
[107] См.: Бухарин Н.И. Программа коммунистов (большевиков). - М., 1918, С. 60.
[108] См.: И.В. Сталин. Заключительное слово по докладу о национальных моментах в партийном и государственном строительстве (25.04.1923 г.) // Двенадцатый съезд Российской коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет. М., 1923.
[109] Впервые этот термин прозвучал на Берлинском конгрессе (1878 г.), и достаточно быстро приобрел популярность в программных положениях социалистических и либеральных течений Европы и Северной Америки. Этот принцип как допустимая норма нового мирового порядка после Первой мировой войны, был обоснован в «14 пунктах» американского президента В.Вильсона[109].
[110] СУ РСФСР, 1918, № 51. Ст. 582.
[111] Карр Э. Х. История Советской России : [в 14 т. : пер. с англ., авт. вступ. сл. к рус. изд. А. П. Ненароков]. Кн. 1, т. 1-2: Большевистская революция 1917-1923.- М.: Прогресс , 1990. – С.114.
[112] См. об этом; Валадес Д. Конституционные проблемы правового государства. Пер. с исп. – М.: Идея-Пресс, 2009. – С.38
[113] Цит. по: Рулан Н. , Историческое введение в право. – М.: Nota Bene. 2005. – С.530.
[114] См. об этом: Валадес Д. Конституционные проблемы правового государства. Пер. с исп. – М.: Идея-Пресс, 2009. – С.38-39
[115] СУ РСФСР, 1922, № 71, Ст. 904
[116] См.: Чистяков О.И. Конституция СССР 1924 года. - М.:ИКД "Зерцало-М", 2004. - 224 с.
[117] СУ РСФСР, 1925, № 30. Ст. 218.
[118] Эннекер Б. Советский народ, сталинский режим и конституция 1936 года в политической истории Советского Союза: исследовательские подходы и предварительные выводы // Soviet History Discussion Papers 2014. №3. – С.2.
[119] Отчетный доклад тов. Молотова о работе правительства VІІ Сезду Советов ССР. Правда, 29.1.1935.
[120] Политические и гражданские права и обязанности работников социалистического общества (Проекты без даты), ГАРФ Ф. 3316, Оп. 40, Д. 24, л. 22 – 41. Несколько вариантов проекта РГАСПИ, Ф. 558, Оп. 1, Д. 3275, Л. 45 52. Вклад Бухарина в Конституционной комиссией ограничился этими пунктами.
[121] Советское государственное право: учебник/ под общ. ред. А.Я. Вышинского. М., 1938. С.119.
[122] В социальном плане бытовыми проявлениями такой мелкобуржуазной психологии крестьян являлись свойственные большинству из них собственничество, прижимистость, домовитость, хозяйственность, общественная и политическая инфантильность, религиозность, которые не совсем соответствовали альтруистическому идеалу облика строителя коммунизма. Более «полезными» для советского режима были иные крестьянские качества – трудолюбие, сметливость, коллективизм, патриотизм, нравственный консерватизм, физическая выносливость.
[123] См.: Сталин, И.В. О проекте Конституции Союза ССР: Доклад на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов, 25.11.1936 года // Правда, 26.11.1936.
[124] Эннекер Б. Указ. соч. С.7.
[125] Хлевнюк О.В. Хозяин: Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2010. – С. 249.
[126] Хлевнюк О.В. Указ. соч.. – С. 241 249
[127] См.: Курс отечественной истории IX–XX веков. Основные этапы и особенности развития российского общества в мировом историческом процессе / Под ред. Ольштынского Л.И. (учебное пособие). М.: ИТРК, 2002. С.340.
[128] См. например: Всенародное обсуждение проекта Конституции СССР (Челябинская область). Челябинск. Обл. Исполком. (Сост.) Челябинск, 1936; Дополнения, внесенные трудящимися города Тулы к проекту Конституции СССР. Тула, 1936; Дополнения трудящихся Ленинграда и Ленинградской области, внесенные при обсуждении проекта Конституции СССР. Ленинград, 1936 и др.
[129] ЦИК СССР: Всенародное обсуждение проекта новой Конституции СССР. Е. Пашуканис (Ред.), 1937 (неопубликованная брошюра), ГАРФ Ф. 3316, Оп. 41, Д. 189, Л. 810; Информационная сводка Но. 3/13 предложений к проекту Конституции Союза ССР (П. Туманов, Организационный отдел президиума ЦИК Союза ССР тов. Андрееву, 3.11.1936), РГАСПИ Ф. 17, Оп. 120, Д. 232, Л. 34.
[130] Xаустов В.Н. Демократия под надзором НКВД. Обсуждение проекта Конституции 1936 г. // Неизвестная Россия. XX век. Книга вторая. - М„ Историческое наследие, 1992. С. 274, 275.
[131] Соколов, A.K. Конституция 1936 года и культурное наследие сталинского социализма // Социальная история 2008. М., 2009. С. 137164., цит. с. 145.
[132] Getty J. A. State and Society Under Stalin. Constitutions and Elections in the 1930s // Slavic Review. Vol. 50. 1991. P. 1835.
[133] Maurach R. Handbuch der Sowjetverfassung. München, 1955.
[134] Хоскинг Дж. История Совесткого Союза. 1917-1991 / Пер. с англ. П. Кузнецова. – Смоленск: «Русич». – С.207.
[135] Brodocz A. Die symbolische Dimension konstitutioneller Institutionen. Über kulturwissenschaftliche Ansätze der Verfassungstheorie // Schwelling B. (Hrsg.): Politikwissenschaft als Kulturwissenschaft. Theorien, Methoden, Problemstellungen. Wiesbaden, 2004. S. 131-150
[136] Непотизм (от лат. nepos, род. п. nepotis — внук, потомок), также кумовство — фаворитизм (например, при найме на работу), предоставляемый родственникам или друзьям, вне зависимости от профессиональных достоинств.
[137] Ведомости ВС СССР, 1959, № 1, ст. 6
[138] Ведомости ВС СССР, 1961, № 50, ст. 525
[139] Ведомости ВС СССР", 1977, № 41, ст. 617
[140] Классический либерализм XVII-XIX вв. в XX веке существенно усовершенствовался и дифференцировался на несколько течений (экономический либерализм, политический либерализм, культурный либерализм, социальный либерализм, либерализм «третьего поколения» и др.), каждое из которых, обладая элементами концептуальной оригинальности, вместе с тем сохраняет свою родовую либеральную сущность.